— Как же на ней пытали?

— Сам не бывал. Иначе тут не сидел ба. Но слухом пользовался. Сказывали, человека к ей, как Христа, привязывали. Дыба, она што крест. Такмо растягивалась. Привяжут к ей накрепко, опосля какую-то чертовину крутять. Она али напрочь руки и ноги выдергиваит, али выкручиваит. Смотря как ту чертовину крутнуть. Так вот она едина на всех была, ета баба. И боялись ее пушше смертушки.

Зойку от таких рассказов морозило.

— Значит, на каторге только мужики были?

— От люду слыхивал, што и баб ссылали. Но мине не доводилось их увидеть. Окромя, разе, сук сторожевых.

— Много ли ссылали на каторгу?

— Ого! При мине за год камера по десятку разов и боле обновлялась. За раз в ее триста душ сгоняли.

— Куда они девались?

— Откуда не возвертаютца. Нам доложитца не поспели.

— Как же вы уцелели?

— Верно, смертушке на потеху, — грустно отшутился лесник.

Зойка задумчиво смотрела на подернутые седым пеплом остывающие угли. Они еще живы, кроваво-красные точки освещают топку, и кажется, что в ней тоже запеклась кровь.

Марья сидела рядом, шила чулки из собачьих шкур.

— Мать-то для тебя мастерить. Штоб ноги берегла наперед, — сказал Макарыч.

— А зачем собаку убил?

— Шалая была. Зверье забижала.

— Хорошую надо завести. Овчарку

— Господь с тобой. Только не етих. Духу ихнег о терпеть не могу. Воротит.

— Почему?

— Насмотрелси на их. Навек запомнил.

— Расскажи, Макарыч..

— Не потрафил я старшому конвоя. Не делил табакерку. Хоть долго ен про то просил. Вот и удумал за то поизголятца. В ту пору у одной суки шш енки объявились. Видать, черед им пришел на под накидыватца. Поначалу их науськивали на привязанных. Я ж е веревку порвал. Тоды мине по и лечи в яму зарыли. А к макухе мясо привязали, с уку ету с ее оравой на мине и выпустили. Глянул я — ну, думаю, тут и погибель моя. Овчарка ета скачить, пасть клыкастая внутрях черная. Бока вп али. Видать, нарошно голодом до етова морили, штоб мине вместях с мясом слопала. Собаке лишь раз стоить человечины отведать — не отучишь опосля. Тут жа шшенков куча. Подскочила сука к мине, хвать за мясо. И жреть. А я думаю: што коль ни весь кусок вырвала? Так ить на наших глазах сколь люду порвали. Тут чую — обнюхивает макуху. А старшой уськаить: «Куси, мол, ево, стерву». Та, знать, молодуха была. Небитая отошла. Поворотилась к мине задом, нужду тяжкую справила и ходу вместях с выводком. На утро видел — битые бока зализывала. А в вечеру двоих задрала. В глотки вцеплялась. Мине повезло, што необученную выпустили. Для острастки. Сказывали в камере, будто я на полвека сдал. Роднова волосу не осталось. С той годины овчарок не терплю! Все морды их в человечьей кровушке видютца.

— Но в тайге без собаки плохо. Хоть дворнягу бы…

— Провались она пропадом. Сами с рукавицу, а харчатца за кабана. Навару с их, што шерсти с курки. Брех единай. А горластых не терплю. На што мине в дом барбоску! Блох разводить. Вот была тут единая, Мэри. Сука такая. От то да-а-а! Отродясь таких не видывал. Харя — аж ведмедь от ей на попятки удирал. А хваткая! Ужо за порты уцепит — вместях с исподним сдереть. Так оказия приключилась. Померла. Иде я ишо такую сышшу? Порода в ей сидела не нашенская, загранишная, без хвоста и носу. И воровитая. И сибе, и мине харчила. Все сподтишка. В село приедем, глядь — колбасу волокеть. Какая-то баба проворонила. Помню, в проводниках тоды был, начальник на мине глянул косо. Мол, самим жрать нече, а тут псина. Мэри и углядела. Как кинетца на ево. Наземь свалила и матом собачьим эдак в самую морду ево гавчит. Не тонко, а густо, по-мужичьи. Тот начальник потом перед ей на карачках пробовал ходить, как с бабой заигрывал. Да Мэри знала породу, на всякое барахло не глядела. Сибе блюла. Жалко шшенка не оставила. То-то ба утешила.

— Я знаю, где такую достать.

— От ба утешила.

— Поправлюсь, принесу. Только щенка.

— Конешно, шшенка. Нехай смальству единова хозяина ведаит.

Макарыч успокоенно ложился спать. Да вдруг среди ночи вскочил в поту. По избе заметался. Стал трубку искать. Курил быстро.

— Что с тобой, отец? — проснулась Марья.

— Ништо. Ты спи.

— Рано. С чего вскочил?

— Охолону малость. Сон дурной, Кольке худо. Пьяным привиделси, веселый. К мине битца лез.

— Не к добру.

— То-то и я так мерекаю. На душе свербить шт ой-то.

Макарыч в исподнем вышел на крыльцо глотнуть воздуха. Остыть от внезапной тревоги. Вернулся не скоро. А чуть вздремнул — шаги на крыльце услышал. Вскочил. Сна — будто не было. В избу вошел Колька.

— Што, сынок? Навовси?

— Ага.

— По што?

— Потапов прилетел! Говорит, война началась.

— Иде?

— Немцы на нас напали.

— Ерманец такой. Слыхивал.

— Рассказывает Потапов, будто работы сворачивать станут. Потому что воевать надо.

— Вона как… Верно, тибе намекал?

— Всем. Ну да мне в техникум скоро.

— Тибе не признал, значитца?

— Что ты, будто о незнакомом, осведомился.

— Зазорно?

— Смотря кому. Ребята просили остаться, но я ушел.

— Про девку-то спрашивал?

— Как же.

— Ну и што?

— Разозлился. Говорит, в больницу надо. Зачем, дескать, к знахарям водить. Ребят ругал. Велел забрать ее. Наверное, за нею скоро придут.

— Хрен ему в зубы. Слаба ишо. Не пушшу. Да и кости перешибу, ежели хто сунетца. Нехристи окая н ные. Загробили девку и выходить не дають. Выкусят они у мине вот ето, — Макарыч сложил черную фигу и покрутил у себя под носом.

— Я и сама не пойду к ним больше, — внезапно вмешалась Зойка. Подойдя к столу, она стукнула худым мальчуковским кулаком. — Хватит с меня.

— Пора ужо тибе одуматца. На че те тайга?

— Да не в ней дело. Учиться поеду поступать. В Колькин техникум.

— Верно, Зоя, — обрадовался парень такому обороту.

— Опомнился, спросил! А проведать никто не пришел. Да, может, меня и на свете нет! Нужна здоровая. Больна — забыли. В больницу, вишь, надо было! Нужна там кому. Доктор тот на меня мужиком смотрел. Ему не до моих болячек. И эти хороши. Сплавили и ладно. Теперь знахарем называют. Да Потапов давно мне по ночам про любовь шепчет. Все лысину свою беретом закрывает. Годы убавляет. Будто не знаю ничего о нем. Не пойду к ним. Сыта я их тайгой!