— Цыть! — топнул ногой Макарыч. — Мог ба тибе годов пять одолжить. Такмо не выдюжишь. Кишка в тибе тонкая. Сдох ба. Оно и к луччему. Раз тибе Акимыч оплакал ба и успокоилси. Жил ты погано и сдохнешь не по-людски. Старость мою не трожь, червяк ползучий. Не про тибе она. Найдетца кому об ей пекчись. Пожалисси — порешу. Свидетелев выискал, подлюга. Брехалка не усохла. Хошь ба усовестилси.

— Отец!

Потапов и Макарыч враз повернулись на Колькин голос. Парень смотрел на лесника.

— Успокойся. Я не дам тебя в обиду — повернувшись к Потапову: — Судить тебя надо. Отца не трожь. Да и Зоей не командуй. Не пойдет она в отряд.

— Она сама пусть скажет.

— Мне уже и говорить не о чем. Все ясно.

Давно его ребята невзлюбили. Избавиться хотели. В разведке другого начальника присматривали. Я их, дура, отговаривала. Сколько голодали из-за него! На наших бедах кандидатскую защитил…

— Всю грязь на меня собрали. Сами чистенькие. А за что тебя искали с милицией? Не иначе в темном замешана. Зачем было разведки менять?

Зойка подскочила к Потапову, но ее удержал Колька.

Макарыч, гулко вдавливая пятками визжащий пол, подошел к двери. Открыл. Вытряхнул в проем Потапова. Буркнул вслед:

— И диет…

Колька нервничал. Мерил избу шагами. Зойка в окно уставилась. Дрожащий подбородок рукой держала. Марья о чем-то с иконой шепталась. Макарыч грыз мундштук трубки. Лицо у него белое, злое. В зимовье — как перед дождем.

И вдруг Зойка охнула. К стеклу прилипла. Потом отпрянула испуганно.

Лесник нутром понял — что-то случилось. А девчонка смотрела на него большими глазищами, — слова не вымолвит, будто язык умолк навовсе.

— Што стряслось? — подскочил Макарыч, — ч ево спужалась? — глянув в окно, обмер.

Потапов на карачках к дому пятился. На него, оскалившись, наступал медведь. Загонял супротивника. Рычал тихо, свирепо. Тот зайцем вилял. В стороны подавался, медведь предупреждающе на дыбки вставал. Лесник вгляделся. Приметил знакомую подпалину на зверином боку Белый ворот рубахи медвежьей, с рыжинкой. И ошейник, какой на вырост своему питомцу пошил, — знак охотникам, что зверь прирученный. Таких в тайге не стреляли.

— Коль! Поглянь, дружок твой объявилси. Давненько не наведывалси.

Только парень к окну подошел, медведь Потапова сгреб. Макарыч руки потирал довольно. Колька молчал. Марья крестилась, кого-то с Богом на тот свет спроваживала.

Лесник взял со стола кус сахара, на крыльцо вышел.

— Гришка! Подь к мине, лешак лохматый.

Медведь, услышав знакомый голос, откинул с лапы Потапова и, поджав уши, с радостным рыком к леснику кинулся. Лапу, как в детстве был приучен, тянул. Мордой всего Макарыча обслюнил, обнюхал. Сахар сразу слопал.

— Ну, пошли в избу, пошли, — позвал Гришку Макарыч.

Тот, свойски обняв лесника, привычно перешагнул порог. К Кольке кинулся. Завизжал, рассказывая о своей жизни. В глаза парня заглядывал. Покосился на Зойку. Потом снова к Макарычу.

— Ворога и зверь чует. Помнишь, Колюшка, как ен за твово сторожа был. Ты хворал. А ен мед с тайги приволакивал. Аж скулил, схарчить сблазнял.

— Помню.

— Мине от смертушки спас. Взад оттолкнул, кады рысь кинулась. Зверь-то ноне верней человека. Три зимы Гришка у нас жил. За пазухой ево принес. Паводок с берлоги выгнал. Утоп ба. Несеть водой, Гришка, тоды без званья, блажит на весь околоток. За шиворот выволок ево. Типерь ен за добро добром платит. В Потапове мово супостата учуял. Сдаетца, чужова сюды за версту не подпустит. Мине по зверьему недоумию завсегдашним хозяином счел.

Гришка тем временем картошку печеную за обе щеки уплетал. На Макарыча с собачьей верностью смотрел.

— Што, душа нехрищеная, наскучилси?

Медведь мотнул лобастой башкой. Еще картохи попросил.

— Марья, похарчи ево.

— Боюсь я, отец.

— Ведмедя зазря пужаисси. Ен дружок мой. Ну, молодь, што дале удумали?

— Учиться поедем, — ответила Зойка.

— Што ж, Бог с вами. Хочь там друг за дружку держитесь, — попросил лесник.

Через неделю Зоя и Николай уехали.

— Ишь, про деда не поспрашал, не наведал, — сетовал лесник.

— Немудрено. Горькое долго помнится, — вступилась Марья.

— Дед тому не вина. Наведал бы — не убыло б. Злой растеть, оно негоже. На всех серчать не след.

— Израстется — одумается.

— Припоздает. Акимыч не зазря сам про смертушку поминает, знать, кончину чуит, — взгрустнул лесник.

— Кольке Акимыч чужой. Сам говоришь — не вспомнил. Знать, судьба посмеялась. Чужих берег, своего не углядел. Нынче за то расплачивается…