Сочинения. В 2-х томах
вернуться

Клюев Николай Алексеевич
Шрифт:

(1915)

126

Уже хоронится от слежки

Уже хоронится от слежки Прыскучий заяц… Синь и стыть, И нечем голые колешки Березке в изморозь прикрыть. Лесных прогалин скатеретка В черничных пятнах; на реке Горбуньей-девушкою лодка Грустит и старится в тоске. Осина смотрит староверкой, Как четки, листья обронив; Забыв хомут, пасется Серко На глади сонных, сжатых нив. В лесной избе покой часовни — Труда и светлой скорби след.. Как Ной ковчег, готовит дровни К веселым заморозкам дед. И ввечеру, под дождик сыпкий, Знать, заплутав в пустом бору, — Зайчонок-луч, прокравшись к зыбке, Заводит с первенцем игру.

(1915)

127. СМЕРТНЫЙ СОН

Туча — ель, а солнце — белка С раззолоченным хвостом. Синева — в плату сиделка Наклонилась над ручьем. Голубеют воды-очи, Но не вспыхивает в них Прежних удали и мочи, Сновидении золотых. Мамка кажет: «Эво, елка! Хворь, дитя, перемоги…» У ручья осока — челка, Камни — с лоском сапоги. На бугор кафтан заброшен, С чернью петли, ал узор, И чинить его упрошен Пропитуха мухомор Что наштопает портняжка, Все ветшает, как листы, На ручье ж одна рубашка Да посконные порты. От лесной, пролетней гари Веет дремою могил.. Тише, люди, тише, твари, — Светлый отрок опочил!

(1915)

128

Ель мне подала лапу, береза серьгу,

Ель мне подала лапу, береза серьгу, Тучка канула перл, просияв на бегу, Дрозд запел «Блажен муж» и «Кресту Твоему». Утомилась осина вязать бахрому В луже крестит себя обливанец-бекас, Ждет попугного ветра небесный баркас Уж натянуты снасти, скрипят якоря, Закудрявились пеной Господни моря, Вот и сходню убрал белокрылый матрос Не удачлив мой путь, тяжек мысленный воз" Кобылица-душа тянет в луг, где цветы, Мята слов, древозвук, купина красоты Там, под Дубом Покоя, накрыты столы, Пиво Жизни в сулеях, и гости светлы — Три пришельца, три солнца, и я — Авраам, Словно ива ручью, внемлю росным словам «Родишь сына — звезду, алый песенный сад. Где не властны забвенье и дней листопад, Где береза серьгою и лапою ель Тиховейно колышут мечты колыбель».

Мирские думы

Памяти храбрых

129

В этот год за святыми обеднями

В этот год за святыми обеднями Строже лики и свечи чадней, И выходят на паперть последними Детвора да гурьба матерей. На завалинах рать сарафанная, Что ни баба, то горе-вдова; Вечерами же мглица багряная Поминальные шепчет слова. Посиделки, как трапеза братская, — Плат по брови, послушней кудель, Только изредка матерь солдатская Поведет причитаний свирель: «Полетай, моя дума болезная, Дятлом-птицею в сыр-темен бор…» На загуменьи ж поступь железная — Полуночный Егорьев дозор. Ненароком заглянешь в оконницу — Видишь въявь, как от северных вод Копьеносную звездную конницу Страстотерпец на запад ведет… Как влачит по ночным перелесицам Сполох-конь аксамитный чепрак, И налобником ясным, как месяцем. Брезжит в ельник, пугаючи мрак.

1915

130

Что ты, нивушка, чернешенька,

Что ты, нивушка, чернешенька, Как в нужду кошель порожнешенька, Не взрастила ты ржи-гуменницы, А спелегала — к солнцу выгнала Неедняк-траву с горькой пестушкой? Оттого я, свет, чернотой пошла, По омежикам замуравела, Что по ведру я не косулена, После белых рос не боронена, Рожью низовой не засеяна… А и что ты, изба, пошатилася, С парежа-угара, аль с выпивки, Али с поздних просонок расхамкавшись, Вплоть до ужина чешешь пазуху, Не запрешь ворот — рта беззубого, Креня в сторону шолом-голову? Оттого я, свет, шатуном гляжу, Не смыкаю рта деревянного, Что от бела дня до полуночи «Воротись» вопю доможирщику, Своему ль избяному хозяину. Вопия, надорвала я печени: Глинобитную печь с теплым дымником. Видно, утушке горькой — хозяюшке Вековать приведется без селезня… Ты, дорога-путинушка дальняя Ярый кремень да супесь горючая, Отчего ты, дороженька, куришься, Обымаешься копотью каменной? Али дождиком ты не умывана, Не отерта туманом-ширинкою, Али лапоть с клюкой-непоседою Больно колют стоверстную спинушку? Оттого, человече, я куревом Замутилась, как плесо от невода, Что по мне проходили солдатушки С громобойными лютыми пушками. Идучи, они пели: «лебедушку Заклевать солеталися вороны», Друг со другом крестами менялися, Полагали зароки великие: «Постоим-де мы, братцы, за родину, За мирскую Микулову пахоту, За белицу-весну с зорькой свеченькой Над мощами полесий затепленной!..» Стороною же, рыси лукавее, Хоронясь за бугры да валежины, Кралась смерть, отмечая на хартии, Как ярыга, досрочных покойников. Ах ты, ель-кружевница трущобная, Не чета ты кликуше осинушке, Что от хвойного звона да ладана Бьет в ладошки и хнычет по-заячьи; Ты ж сплетаешь зеленое кружево От коклюшек ресниц не здымаючи, И ни месяц-проныра, ни солнышко Не видали очей твоих девичьих. Молви, елушка, с горя аль с устали Ты верижницей строгою выглядишь? Не топор ли тебе примерещился, Печь с беленым, развалистым жарником: Пышет пламя, с таганом бодается, И горишь ты в печище, как грешница? Оттого, человече, я выгляжу Срубом-церковкой в пуще забытою, Что сегодня солдатская матушка Подо мною о сыне молилася: Она кликала грозных архангелов, Деву-Пятенку с Теплым Николою, Припадала как к зыбке, к валежине, Называла валежину Ванюшкой, После мох, словно волосы, гладила И казала сосцы почернелые… Я покрыла ее епитрахилью, Как умела родную утешила… Слезы ж матери — жито алмазное, На пролете склевала кукушица, А склевавши она спохватилася, Что не птичье то жито, а Божие… Я считаю ку-ку покаянные И в коклюшках как в требнике путаюсь.

(1915)

131

Без посохов, без злата

Без посохов, без злата Мы двинулися в путь; Пустыня мглой объята, — Нам негде отдохнуть. Здесь воины погибли: Лежат булат, щиты… Пред нами Вечных Библий Развернуты листы. В божественные строки, Дрожа, вникаем мы, Слагаем, одиноки, Орлиные псалмы. О, кто поймет, услышит Псалмов высокий лад? А где-то росно дышит Черемуховый сад. За створчатою рамой Малиновый платок, — Туда ведет нас прямо Тысячелетний рок. Пахнуло смольным медом С березовых лядин… Из нас с Садко-народом Не сгинет ни один. У Садко — самогуды, Стозвонная молва; У нас — стихи-причуды, Заморские слова. У Садко — цвет-призорник, Жар-птица, синь-туман; У нас — плакун-терновник И кровь гвоздинных ран. Пустыня на утрате, Пора исчислить путь, У Садко в красной хате От странствий отдохнуть.

(1912)

132. НЕБЕСНЫЙ ВРАТАРЬ

Как у кустышка у ракитова, У колодечка у студеного, Не донской казак скакуна поил, — Молодой гусар свою кровь точил, Вынимал с сумы полотенышко, Перевязывал раны черные… Уж как девять ран унималися, А десятая словно вар кипит… С белым светом гусар стал прощатися, Горючьми слезьми уливатися: «Ты прощай-ка, родимая сторонушка, Что ль бажоная теплая семеюшка! Уж вы ангелы поднебесные, Зажигайте-ка свечи местные, — Ставьте свеченьку в ноги резвые, А другую мне к изголовьицу" Ты, смеретушка — стара тетушка, Тише бела льна выпрядь душеньку». Откуль-неоткуль добрый конь бежит, На коне-седле удалец сидит, На нем жар-булат, шапка-золото, С уст текут меды — речи братские: «Ты признай меня, молодой солдат, Я дозор несу у небесных врат, Меня ангелы славят Митрием, Преподобный лик — Свет-Солунскивш. Объезжаю я Матерь-Руссию, Как цветы вяжу души воинов… Уж ты стань, солдат, быстрой векшею, Лазь на тучу-ель к солнцу красному. А оттуль тебе мостовичина Ко Маврийскому дубу-дереву, — Там столы стоят неуедные, Толокно в меду, блинник масленый; Стежки торные поразметены, Сукна красные поразостланы».

(1915)

133

Луговые потемки, омежки, стога,

Луговые потемки, омежки, стога, На пригорке ракита — сохачьи рога, Захлебнулась тальянка горючею мглой, Голосит, как в поминок семья по родной: «Та-ля-ля, та-ля-ля, ти-ли-ли. Сенокосные зори прошли. Август-дед, бородища снопом, Подарил гармониста ружьем. Эх-ма, старый, не грызла б печаль, Да родимой сторонушки жаль. Чует медное сердце мое, Что погубит парнюгу ружье, Что от пули ему умереть, Мне ж поминные приплачки петь. Луговые потемки, как плат; Будет с парня пригожий солдат, Только стог-бородач да поля Не услышат ночного «та-ля»… Медным плачем будя тишину, Насулила тальянка войну,