Шрифт:
* * *
Увы, увы, раю прекрасный!.. Февраль рассыпал бисер рясный, Когда в Сиговец, златно-бел, Двуликий Сирин прилетел. Он сел на кедровой вершине, Она заплакана поныне, И долго, долго озирал Лесов дремучий перевал. Истаевая, сладко он Воспел: Кирие елейсон! Напружилось лесное недро, И как на блюде, вместе с кедром, В сапфир, черемуху и лен Певец чудесный вознесен. В тот год уснул навеки Павел, — Он сердце в краски переплавил, И написал икону нам: Тысячестолпный дивный храм, И на престоле из смарагда, Как гроздь в точиле винограда, Усекновенная глава. Вдали же никлые березы, И журавлиные обозы, Ромашка и плакун-трава. Еще не гукала сова, И тетерев по талой зорьке Клевал пестрец да ягель горький, Еще медведь на водопое Гляделся в зеркальце лесное И прихорашивался втай, — Стоял лопарский сизый май, Когда на рыбьем перегоне, В лучах озерных, легче соний, Как в чаше запоны опал, Олеха старцев увидал. — Их было двое светлых братий, Один Зосим, другой Савватий, В перстах златые копей… Стал огнен парус у ладьи, И невода многоочиты, Когда сиянием повиты. В нее вошли озер Отцы. «Мы покидаем Соловцы, О, человече Алексие! Вези нас в горнюю Россию, Где Богородица и Спас Чертог украсили для нас!» Не стало резчика Олехи… Едва забрезжили сполохи, Пошла гагара на утек, Заржал в коклюшках горбунок, Как будто годовалый волк Прокрался в лен и нежный шелк. Лампадка теплилась в светелке, И за мудреною иголкой Приснился Проне смертный сон: Сиговец змием полонен, И нет подойника, ушата, Где б не гнездилися змеята. На бабьих шеях, люто злы, Шипят змеиные узлы, Повсюду посвисты и жала, И на погосте кровью алой Заплакал глиняный Христос… Отколе взялся Алконост, Что хитро вырезан Алешей, — «Я за тобою по пороше! Летим, сестрица, налегке К льняной и шелковой реке!» Не стало кружевницы Прони… С коклюшек ускакали кони, Лишь златогривый горбунок, За печкой выискав клубок, Его брыкает в сутеменки… А в горенке по самогонке Тальянка гиблая орет — Хозяев новых обиход. * * *
Степенный свекор с Силиверстом Срубили келью за погостом, Где храм о двадцати главах, В нем Спас в глазуревых лаптях. Который месяц точит глина, Как иней ягодный крушина, Из голубой поливы глаз Кровавый бисер и топаз. Чудно, болезно мужичью За жизнь суровую свою, Как землянику в кузовок, Сбирать слезинки с Божьих щек! Так жили братья. Всякий день, Едва раскинет сутемень Свой чум у таежных полян, В лесную келью, сквозь туман, Сорока грамотку носила: Была она четверокрыла, И, полюбив налимье сало, У свекра в бороде искала. Уж не один полет воочью Сильверст за пазухой сорочьей Худые вести находил, — Писал их столпник, старец Нил: Он на прибрежии Онега Построил столп из льда и снега, Покрыл его дерном, берестой, И тридцать лет стоит невестой Пустынных чаек, облаков И серых беличьих лесов; — Их немота роила были, Что белки столпника кормили. Он по мирскому стольный князь, Как чешуей озерный язь, Так ослеплял служилым златом Любимец царские палаты. Но сгибло всё: Нил на столпе — Свеча на таежной тропе, В свое дупло, как хризопраз, Его укрыл звериный Спас! * * *
Однажды птица прилетела Понурою, отяжелелой, И не клевала творожку. Сильверст желанную строку У ней под крылышком сыскал: «Готовьтесь к смерти», Нил писал. Ударили в било поспешно… И как опалый цвет черешни, На новоселье двух смертей Слетелись выводки гусей; Тетерева и куропатки, Свистя крылами, без оглядки, На звон завихрились из пущ… И молвил свекор: «Всемогущ, Кто плачет кровию за тварь! Отменно знатной будет гарь; Недаром лоси ломят роги, Медведи, кинувши берлоги, С котятами рябая рысь, Вкруг нашей церкви собрались… Простите, детушки, убогих! Мы в невозвратные дороги Одели новое рядно… Глядят в небесное окно На нас Аввакум, Феодосий… Мы вас, болезные, не бросим, С докукою пойдем ко Власу, Чтоб дал лебедушкам атласу А рыси выбойки рябой!.. Живите ладно меж собой: Вы, лоси, не бодайтесь больно, Медведихе-княгине стольной От нас в особицу поклон — Ей на помин овса суслон, Стоит он миленький в сторонке… Тетеркам пестрым по иконке, — На них кровоточивый Спас, — Пускай помолятся за нас!» «Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко» Воспела в горести великой На человечьем языке Вся тварь, вблизи и вдалеке. Когда же церковь-купина Заполыхала до вершины, Настала в дебрях тишина, И затаили плеск осины. Но вот разверзлись купола, И въявь из маковицы главной, На облак белизны купавной Честная двоица взошла За нею трудница сорока С хвостом лазоревым, в тороках… Все трое метятся писцом Горящей птицей и крестом. Не стало деда с Силиверстом… С зарей над сгибнувшим погостом Рыдая, солнышко взошло, И по надречью, по-над логом, Оленем сивым, хромоногим Заковыляло на село. Несло валежником от суши, Глухою хмарой от болот, По горенкам и повалушам Слонялся человечий сброд. И на лугу перед моленной, Сияя славою нетленной, Икон горящая скирда: — В окне Мокробородый Спас, Успение, коровий Влас… Се предреченная звезда, Что в карих сумерках всегда Кукушкой окликала нас! Да молчит всякая плоть человеча: Уснул, аки лев, Великий Сиг! Икон же души, с поля сечи, Как белый гречневый посев, И видимы на долгий миг, Вздымались в горнюю Софию… Нерукотворную Россию Я — песнописец Николай, Свидетельствую, братья, вам. В сороковой полесный май, Когда линяет пестрый дятел, И лось рога на скид отпятил, Я шел по Унженским горам. Плескали лососи в потоках, И меткой лапою с наскока Ловила выдра лососят. Был яр, одушевлен закат, Когда безвестный перевал Передо мной китом взыграл. Прибоем пихт и пеной кедров Кипели плоскогорий недра, И ветер, как крыло орла, Студил мне грудь и жар чела. Оледенелыми губами, Над россомашьими тропами, Я бормотал: «Святая Русь, Тебе и каторжной молюсь!.. Ау, мой ангел пестрядинный, Явися хоть на миг единый!» И чудо! Прыснули глаза С козиц моих, как бирюза, Потом, как горные медведи, Сошлись у врат из тяжкой меди. И постучался левый глаз, Как носом в лужицу бекас, — Стена осталась безответной. И око правое — медведь Сломало челюсти о медь, Но не откликнулась верея, — Лишь страж, кольчугой пламенея, Сиял на башне самоцветной. Сластолюбивый мой язык, Покинув рта глухие пади, Веприцей ринулся к ограде, Но у столпов, рыча, поник. С нашеста ребер, в свой черед, Вспорхнуло сердце — голубь рябый, Чтобы с воздушного ухаба Разбиться о сапфирный свод. Как прыснуть векше, — голубок В крови у медного порога!.. И растворились на восток Врата запретного чертога. Из мрака всплыли острова, В девичьих бусах заозерья, С морозным Устюгом Москва, Валдай — ямщик в павлиньих перьях, Звенигород, где на стенах Клюют пшено струфокамилы, И Вологда, вся в кружевах, С Переяславлем белокрылым. За ними Новгород и Псков — Зятья в кафтанах атлабасных, Два лебедя на водах ясных — С седою Ладогой Ростов. Изба резная — Кострома, И Киев — тур золоторогий На цареградские дороги Глядит с Перунова холма! Упав лицом в кремни и гальки, Заплакал я, как плачут чайки Перед отплытьем корабля: — «Моя родимая земля, Не сетуй горько о невере, Я затворюсь в глухой пещере, Отрощу бороду до рук, — Узнает изумленный внук, Что дед недаром клад копил, И короб песенный зарыл, Когда дуванили дуван!.. Но прошлое, как синь туман: Не мыслит вешний жаворонок Как мертвен снег и ветер звонок. Се предреченная звезда, Что темным бором иногда Совою окликала нас!.. Грызет лесной иконостас Октябрь — поджарая волчица, Тоскуют печи по ковригам И шарит оторопь по ригам Щепоть кормилицы-мучицы. Ушли из озера налимы, Поедены гужи и пимы, Кора и кожа с хомутов, Не насыщая животов. Покойной Прони в руку сон: Сиговец змием полонен, И синеглазого Васятку Напредки посолили в кадку. Ах, синеперый селезень!.. Чирикал воробьями день, Когда, как по грибной дозор, Малютку кликнули на двор. За кус говядины с печенкой Сосед освежевал мальчонка, И серой солью посолил Вдоль птичьих ребрышек и жил. Старуха же с бревна под балкой Замыла кровушку мочалкой. Опосле, — как лиса в капкане, Излилась лаем на чулане. И страшен был старуший лай, Похожий то на баю-бай, То на сорочье стрекотанье. Ополночь бабкино страданье Взошло над бедною избой Васяткиною головой. Стеклися мужики и бабы: «Да, те ж вихры и носик рябый!» И вдруг за гиблую вину Громада взвыла на луну. Завыл Парфен, худой Егорка, Им на обглоданных задворках Откликнулся матерый волк… И народился темный толк: Старух и баб сорокалеток Захоронить живьем в подклеток, С обрядой, с жалкой плачеей И с теплою мирской свечей; Над ними избу запалить, Чтоб не достались волку в сыть! * * *
Так погибал Великий Сиг. Заставкою из древних книг, Где Стратилатом на коне Душа России, вся в огне, Летит ко граду, чьи врата Под знаком чаши и креста! Иная видится заставка: — В светлице девушка-чернавка Змею под створчатым окном Своим питает молоком: Горыныч с запада ползет По горбылям железных вод! И третья восстает малюнка: Меж колок золотая струнка, В лазури солнце и луна Внимают как поет струна. Меж ними костромской мужик Дивится на звериный лик, Им, как усладой, манит бес Митяя в непролазный лес! Так погибал Великий Сиг, Сдирая чешую и плавни!.. Год девятнадцатый, недавний, Но горше каторжных вериг! Ах, пусть полголовы обрито, Прикован к тачке рыбогон, Лишь только бы шелками шиты Дремали сосны у окон, Да родина нас овевала Черемуховым крылом, Дымился ужин рыбьим салом, И ночь пушистым глухарем Слетала с крашеных палатей На осьмерых кудрявых братий, На становитых зятевей, Золовок, внуков-голубей, На плешь берестяную деда И на мурлыку-тайноведа: Он знает, что в тяжелой скрыне, Сладимым родником в пустыне, Бьют матери тепло и ласки… Родная, не твои ль салазки, В крови, изгрызены пургой, Лежат под Чертовой Горой?! Загибла тройка удалая, С уздой татарская шлея, И бубенцы — дары Валдая, Дуга моздокская лихая, — Утеха светлая твоя! «Твоя краса меня сгубила» — Певал касимовский ямщик, «Пусть одинокая могила В степи ненастной и унылой Сокроет ненаглядный лик! Калужской старою дорогой, В глухих олонецких лесах, Сложилось тайн и песен много От Сахалинского острога До звезд в глубоких небесах». Но не было напева краше Твоих метельных бубенцов!.. Пахнуло молодостью нашей, Крещенским вечером с Парашей, От ярославских милых слов! Ах, неспроста душа в ознобе, Матерой стаи чуя вой! — Не ты ли, Пашенька, в сугробе, Как в неотпетом белом гробе, Лежишь под Чертовой Горой?! Разбиты писаные сани, Издох ретивый коренник, И только ворон на-заране, Ширяя клювом в мертвой ране, Гнусавый испускает крик! Лишь бубенцы — дары Валдая Не устают в пурговом сне Рыдать о солнце, птичьей стае, И о черемуховом мае В родной далекой стороне! * * *
Кто вы — лопарские пимы На асфальтовой мостовой? «Мы сосновые херувимы, Слетели в камень и дымы От синих озер и хвои. Поведайте, добрые люди, Жалея лесной народ, — Здесь ли с главой на блюде, Хлебая железный студень, Иродова дщерь живет? До нее мы в кошеле рысьем Мирской гостинец несем: Спаса рублевских писем, Ему молился Анисим Сорок лет в затворе лесном! Чай, перед Светлым Спасом Блудница не устоит, Пожалует нас атласом, Архангельским тарантасом, Пузатым, как рыба кит! Да еще мы ладили гостинец: — Птицу-песню пером в зарю, Чтобы русских высоких крылец, Как околиц да позатылиц, Не минуть и богатырю! Чай, на песню Иродиада Склонит милостиво сосцы, Поднесет нам с перлами ладан, А из вымени винограда Даст удой вина в погребцы!» Выла улица каменным воем, Глотая двуногие пальто. — «Оставьте нас, пожалста, в покое!»… «Такого треста здесь не знает никто!.. Граждане херувимы, прикажете авто?!». «Позвольте, я актив из КИМ"а!»… «Это экспонаты из губздрава!»… «Мильционер, поймали херувима!»… «Реклама на теплые джимы?»… «А!.. Да!.. Вот… Так, право!!»… — А из вымени винограда Даст удой вина в погребцы!!.. Это последняя Лада, Купава из русского сада, Замирающих строк бубенцы! Это последняя липа С песенным сладким дуплом; Знаю, что слышатся хрипы, Дрожь и тяжелые всхлипы Под милым когда-то пером! Знаю, что вечной весною Веет березы душа, Но борода с сединою, Молодость с песней иною, Слезного стоят гроша! Вы же, кого я обидел Крепкой кириллицей слов, Как на моей панихиде, Слушайте повесть о Лидде, Городе белых цветов! — Как на славном Индийском помории, При ласковом князе Онории, Воды были тихие, стерляжие, Расстилались шелковою пряжею. Берега — все ониксы с лалами, Кутались бухарскими шалями, Еще пухом чаиц с гагарятами, Тафтяными легкими закатами. Кедры-ливаны семерым в обойм, Мудро вышиты паруса у сойм, Гнали паруса гуси махами, Селезни с чирятами кряками, Солнышко в снастях бородой трясло, Месяц кормовое прямил весло, Серебряным салом смазывал — Поморянам пути указывал. Срубил князь Онорий Лидду-град, На синих лугах меж белых стад. Стена у города кипарисова, Врата же из скатного бисера. Избы во Лидде — яхонты, Не знают мужики туги-пахоты. Любовал Онорий высь нагорную Повыстроить церковь соборную. — Тесали каменья брусьями, Узорили налепами да бусами, Лемехом свинчатым крыли кровлища, Закомары, лазы, переходища, Маковки, кресты басменили, Арабской синелью синелили, На вратах чеканили Митрия, На столпе писали Одигитрию. Чаицы, гагары встрепыхалися, На морское дно опускалися, Доставали жемчугу с искрицей — На высокий кокошник Владычице. А и всем пригоже у Онория, На славном Индийском помории, Только нету в лугах мала цветика, Колокольчика, курослепика, По лядинам ушка медвежьего, Кашки, ландыша белоснежного. Во садах не алело розана, Цветником только книга прозвана. Закручинилась Лидда стольная: «Сиротинка я подневольная! Не гулять сироте по цветикам, По лазоревым курослепикам, На Купалу мне не завить венка, Средь пустых лугов протекут века… Ой, верба, где ты сросла? — Твои листыньки вода снесла!»… Откуль взялась орда на выгоне, — Обложили град сарацыняне. Приужахнулся Онорий с горожанами, С тихими стадами да полянами: «Ты, Владычица Одигитрия, На помогу нам вышли Митрия, На нем ратная сбруна чеканена, — Одолеет он половчанина!» Прослезилася Богородица: «К Моему столпу мчится конница!.. Заградили Меня целой сотнею, Раздирают хламиду золотную, И высокий кокошник со искрицей… Рубят саблями лик Владычице!!» Сорок дней и ночей сарацыняне Столп рубили, пылили на выгоне, Краски, киноварь с Богородицы Прахом веяли у околицы. Только лик пригож и под саблями, Горемычными слезками бабьими, Бровью волжскою синеватою, Да улыбкою скорбно сжатою. А где сеяли сита разбойные Живописные вапы иконные, До колен и по оси тележные Выростали цветы белоснежные. Стала Лидда, как чайка, белешенька, Сарацынами мглится дороженька, Их могилы цветы приукрасили На Онорья святых да Протасия! Лидда с храмом белым, Страстотерпным телом Не войти в тебя! С кровью на ланитах, Сгибнувших, убитых, Не исчесть любя. Только нежный розан, Из слезинок создан, На твоей груди. Бровью синеватой, Да улыбкой сжатой Гибель упреди! Радонеж, Самара, Пьяная гитара, Свилися в одно… Мы на четвереньках, Нам мычать да тренькать В мутное окно! За окном рябина, Словно мать без сына Тянет рук сучье. И скулит трезором Мглица под забором — Темное зверье. Где ты, город-розан, — Волжская береза, Лебединый крик, И ордой иссечен Осиянно вечен Материнский Лик?! Цветик мой дитячий, Над тобой поплачет Темень да трезор. Может им под тыном И пахнёт жасмином От Саронских гор! ПОЯСНИТЕЛЬ К «ПОГОРЕЛЫЦИНЕ»
(Словарик, составленный и переданный автором профессору Этторе Ло-Гатто, Рим)
1) Порато баско — весьма прекрасно.
2) Майка — рыбьи молоки.
3) Коклюшки — палочки с головками, употребляемые при плетении кружев.
4) Набойка — ткань, набитая в узор резной доской, смоченной жидким раствором растительной краски того или иного цвета.
5) Заполовели — вспыхнули румянцем или заревым огнем (яблоня в цвету, розан, мак и всякий цвет малиновой нежной окраски).
6) Доличное письмо — у иконописцев все, что раньше пишется лица, — палаты, древеса, горы, тварь… После же всего пишется Виденье лица.
7) Пестер — род сумы — сплетенной из полосок особо вылощенной бересты — носится за спиной на лямках-помочах. То же что и кошель.
8) Мёрды — конусообразные плетушки для загона рыбы. Приготовляются из ивовых тонких прутьев.
9) Дюжий — преисполненный крепости, силы и исключительных качеств.
10) Кросна — ткацкий станок, непременно украшенный резьбой и раскраской, иногда золоченый.
11) Парамшин, Рублев и Чирин — древние русские зографы-иконописцы. Их иконы необычной гармонии, глубины и нежности. Почти все чудотворные.
12) Аввакум — борец за древлее православие и за церковно народную красоту. Сожжен на костре в Пустозерске, при царе Феодоре Алексеевиче.
13) Феодосии — инок-основатель особого феодосьевского согласия со строгим аскетическим уставом и воздержанием от вступления в брак, породивший бесчисленные самосжигательства в северном Помории.