Сочинения. В 2-х томах
вернуться

Клюев Николай Алексеевич
Шрифт:

(1932–1933)

394

Я гневаюсь на вас и горестно браню,

Я гневаюсь на вас и горестно браню, Что десять лет певучему коню, Узда алмазная, из золота копыта, Попона же созвучьями расшита, Вы не дали и пригоршни овса И не пускали в луг, где пьяная роса Свежила б лебедю надломленные крылья. Ни волчья пасть, ни дыба, ни копылья Не знали пытки вероломней Пегасу русскому в каменоломне. Нетопыри вплетались в гриву И пили кровь, как суховеи ниву, Чтоб не цвела она золототканно Утехой брачною республике желанной. Чтобы гумно, где Пушкин и Кольцов С Есениным в венке из васильков, Бодягой поросло, унылым плауном В разлуке с песногривым скакуном И с молотьбой стиха свежее борозды И непомернее смарагдовой звезды, Что смотрит в озеро, как чаша, колдовское, Рождая струнный плеск и вещих сказок рои! Но у ретивого копыта Недаром золотом облиты. Он выпил сон каменоломный И ржет на Каме, под Коломной И на балтийских берегах… Овсянки, явственны ль в стихах Вам соловьиные раскаты, И пал ли Клюев бородатый, Как дуб, перунами сраженный, С дуплом, где Сирин огневейный Клад стережет — бериллы, яхонт? И от тверских дубленых пахот С андротиком лесным под мышкой Клычков размыкал ли излишки Своих стихов — еловых почек И выплакал ли зори очи До мертвых костяных прорех На грай вороний, черный смех? Ахматова — жасминный куст, Обложенный асфальтом серым, Тропу утратила ль к пещерам, Где Данте шел и воздух густ И нимфа лен прядет хрустальный? Средь русских женщин Анной дальней Она как облачко сквозит Вечерней проседью ракит! Полыни сноп, степное юдо, Полуказак, полукентавр, В чьей песне бранный гром литавр, Багдадский шелк и перлы грудой, Васильев — омуль с Иртыша. Он выбрал щуку и ерша Себе в друзья — на песню право, Чтоб цвесть в поэзии купавой. Не с вами правнук Ермака. На стук степного батожка, На ржанье сосунка кентавра Я осетром разинул жабры, Чтоб гость в моей подводной келье Испил раскольничьего зелья, В легенде став единорогом, И по родным полынным логам Жил гривы заревом, отгулами копыт — Так нагадал осетр и вспенил перлы кит! Я гневаюсь на вас, гнусавые вороны, Что ни свирель ручья, ни сосен перезвоны, Ни молодость в кудрях, как речка в купыре, Вас не баюкают в багряном октябре, Когда кленовый лист лохмотьями огня Летит с лесистых скал, кимвалами звеня, И ветер-конь в дождливом церазке Взлетает на утес вздыбиться налегке, Под молнии зурну копытом выбить пламя И вновь низринуться, чтобы клектать орлами Иль ржать над пропастью потоком пенногривым! Я отвращаюсь вас, что вы не так красивы! Что Знамя гордое, где плещется заря, От песен застите крылом нетопыря, Крапивой полуслов, бурьяном междометий, Не чуя пиршества столетий, Как бороды моей певучую грозу, Базальтовый обвал — художника слезу О лилии с полей Иерихона — Я содрогаюсь вас, убогие вороны, Что серы вы, в стихе не лирохвосты, Бумажные размножили погосты И вывели ежей, улиток, саранчу. За будни львом на вас рычу И за мои нежданные седины Отмщаю тягой лебединой. Все на восток, в шафран и медь, В кораллы розы нумидийской, Чтоб под ракитою российской Коринфской арфой отзвенеть Их от Печенеги до Бийска, Завьюжить песенную цветь, Где конь пасется диковинный, Питаясь ягодой наливной, Травой улыбой, приворотом, Что по фантазии болотам И на сердечном глыбком дне Звенят, как пчелы по весне. Меж трав волшебных Анатолий, Мой песноглаз, судьба-цветок, Ему ковер индийских строк — Рязанский лыковый уток С арабским бисером до боли. Чу! Ржет неистовый скакун Прибоем слов о гребень дюн — Победно-трубных как органы, Где юность празднуют титаны.

(1932–1933)

395

Мне революция не мать —

Мне революция не мать — Подросток смуглый и вихрастый, Что поговоркою горластой Себя не может рассказать. Вот почему Сезанн и Суслов С индийской вязью теремов Единорогом роют русло Средь брынских гатей и лесов. Навстречу Вологда и Вятка, Детинцы Пскова, Костромы… Гоген Рублеву не загадка, Матисс лишь рясно от каймы Моржовой самоедской прялки. Мы — щуры, нежити, русалки — Глядим из лазов дупел, тьмы В густую пестроту народов И электрических восходов, Как новь румяных корнеплодов Дождемся в маревах зимы. Чу! Голос из железных губ! Уселись чуйка и тулуп С заморским гостем побалакать, И лыковой ноздрею лапоть Чихнул на долгое здоровье. Напудрен нос у Парасковьи, Вавилу молодит Оксфорд. Ах, кто же в старо-русском тверд — В подблюдной песне, Алконосте? Молчат могилы на погосте И тучи ветхие молчат.

(1932–1933)

396

Деревня — сон бревенчатый, дубленый,

Деревня — сон бревенчатый, дубленый, Овинный город, прозелень иконы, Колядный вечер, вьюжный и каленый. Деревня — жатва в косах и в поняве С волынкою о бабьей лютой славе, С болезною кукушкою в дубраве! Деревня — за кибиткой волчья стая — Вот-вот настигнет, сердце разрывая Ощеренной метелицею лая! Свекровь лихая — филин избяной, Чтоб очи выклевать невестке молодой, — Деревня — саван вытканный пургой, Для солнца упокойник костяной. Рученек не разомкнуть, Ноженек не разогнуть — Не белы снежки — мой путь! Деревня — буря, молний наковальня, Где молот — гром, и тучи — китовальня, Где треплют шерсть — осинника опальней; Осинник, жгуч, багров и пестр, Ждет волчьих зим — седых невест, С вороньим табором окрест. Деревня — смертная пурга — Метелит друга и врага, Вонзив в безвестное рога. Деревня — вепрь и сатана… Но ронит коробом луна На нивы комья толокна. И сладко веет толокном В родных полях, в краю родном, Где жаворонок с васильком Справляют свадьбу голубую. В республике, как и в России, Звенят подснежники лесные, Венчая пчелку восковую. Кинет воску на березку, Запряглась луна в повозку — Чтобы утро привезти По румяному пути!

(1932–1933)

397

Ночь со своднею-луной

Ночь со своднею-луной Правят сплетни за стеной, Будто я, поэт великий, Заплетаю в строки лыки, Скрип лаптей, угар корчаги, Чтобы пахло от бумаги Черемисиной, Рязанью; Что дородную Маланью Я лелею пуще муз, — Уж такой лабазный вкус. Красота кипит как сальце, По-барсучьи жить в подвальце, Мягкой устланной норе, По колено в серебре, В бисере по лопатки; Что Распутина [шулятки] Ставлю я горбатой Пресне За ухмылки да за песни. У меня бесенок в служках, Позашиваны в подушках Окаянные рубли! Вот так сусло развели Темень и луна косая Про лесного Миколая! Про сосновый бубенец!.. Но, клянусь, не жеребец Унавозил мой напев, В нем живет пустынный лев С водопадным вещим рыком, — Лебедь я, и шит не лыком, Не корчажным [вспенным] суслом, Медом, золотом загуслым Из ладони смугло-глыбкой! Над моей ольховой зыбкой Эта мреяла ладонь. И фатой, сестрица-сонь, Утирая сладкий ротик, Легкозвонной пчелкой в соте Поселилась в мой язык. За годами гуд и зык Стали пасекой певучей. Самоедихе иль чукче Я любовней поднесу Ковш мой — ярую росу Из подземных ульев браги, Чем поэтам из бумаги С карнаухой жучкой-лирой. Я не серый и не сирый, Не Маланьин и не Дарьин — Особливый тонкий барин, В чьем цилиндре, строгом банте Капюшоном веет Данте, А в глазах, где синь метели, Серебрится Марк Аврелий, В перстне перл — Александрия, В слове же опал — Россия! Он играет, нежный камень, Речкой, облачком, стихами И твоим, дитя, письмом — Голубым лесным цветком; В нем слезинок пригорошня, Расцвела моя Опошня (Есть село на Украине, Все в цветистой жбанной глине). Мой подвалец лесом стал: — Вон в дупле горит опал, Сердце родины иль зыбка С чарою ладонью глыбкой — Смуглой нежен, — плат по щеки. За стеной молчат сороки, Видно лопнула луна, Ночь от зависти черна, Погоняя лист пролетний — Подноготицу и сплетни!

(1932–1933)

398

Когда осыпаются липы

Когда осыпаются липы В раскосый и рыжий закат И кличет хозяйка — цып, цыпы! Осенних зобастых курят, На грядках лысато и пусто, Вдовеет в полях борозда, Лишь пузом упругим капуста, Как баба обновой, горда. Ненастна воронья губерния, Ущербные листья — гроши. Тогда предстают непомерней Глухие проселки души. Мерещится странником голос Под вьюгой без верной клюки, И сердце в слезах раскололось Дуплистой ветлой у реки. Ненастье и косит и губит На кляче ребрастой верхом, И в дедовском кондовом срубе Беда покумилась с котом. Кошачье мяу в половицах, Простужена старая печь, — В былое ли внуку укрыться Иль в новое мышкой утечь?! Там лета грозовые кони, Тучны золотые овсы… Согреть бы, как душу, ладони Пожаром девичьей косы.

(1932–1933)

399

Россия была глуха, хрома,

Россия была глуха, хрома, Копила сор в избе, но дома В родном углу пряла судьбу И аравитянку-рабу В тюрбане пестром чтила сказкой, Чтобы за буквенной указкой Часок вольготный таял слаже, Сизее щеки, [чтобы] глаже, И перстенек жарчей от вьюги, По белый цвет — фату подруги — Заполонили дебри дыма; Снежинка — слезка Серафима — Упала на панельный слизень В семиэтажьи, на карнизе, Как дух, лунатик… Бьют часы По темени железной тростью Жемчужину ночной красы. Отужинать дождусь я гостью Хвостастую, в козлиных рожках: Она в аду на серных плошках, Глав-винегретчица Авдотья. Сегодня распотешу плоть я Без старорусского креста, И задом и губой лапта, Рогами и совиным глазом!.. Чтоб вередам, чуме, заразам Нашлося место за столом В ничьем, бездомном, [под полом], Где кровушка в бокалах мутных И бесы верезжат на лютнях Ослиный марш — топ-топ, топ-топ; Меж рюмочных хрустальных троп Ползет змея — хозяйка будни, Вон череп пожирает студни, И в пляс пустились башмаки, Колотят в ребра каблуки. А сердце лает псом забитым, У дачи в осень позабытым! Ослепли ставни на балконе, Укрылись листья от погони Ловца свирепого — ненастья. Коза — подруга, — сладострастья Бокалом мутным не измерить! Поди и почеши у двери Свой рог корявый, чтоб больней Он костенел в груди моей! Родимый дом и синий сад Замел дырявый листопад Отрепьем сумерек безглазых — Им расцвести сурьмой на вазах, Глядеться в сон, как в воды мысу Иль на погосте барбарису! Коза-любовница топ-топ, И через тартар, через гроб К прибою, чайкам, солнцу-бубну! Ах, я уснул небеспробудно: По морям — по волнам, Нынче здесь, а завтра там! — Орет в осенний переулок, И голоса, вином из втулок, Смывают будни, слов коросту… Не верю мертвому погосту, Чернявым рожкам и копытам. Как молодо панельным плитам И воробьям задорно-сытым!

(1932–1933)

400

Кому бы сказку рассказать,

Кому бы сказку рассказать, Как лось матерый жил в подвале — Ведь прописным ославят вралей, Что есть в Москве тайга и гать, Где кедры осыпают шишки — Смолистые лешачьи пышки; Заря полощет рушники В дремотной заводи строки; Что есть стихи — лосиный мык, Гусиный перелетный крик; Чернильница — раздолье совам, Страницы с запахом ольховым. И все, как сказки на Гранатном! В пути житейском необъятном Я — лось, забредший через гать В подвал горбатый умирать! Как тяжело ресницам хвойным, Звериным легким, вьюгам знойным Дышать мокрицами и прелью! Уснуть бы под вотяцкой елью, Сугроб пушистый — одеяло! Чтобы не чуять над подвалом Глухих вестей — ворон носатых, Что не купаются закаты В родимой Оби стадом лис, И на Печоре вечер сиз, Но берега пронзили сваи; Кимена не венчает в мае Березку с розовым купалой, По тундре длинной и проталой, Не серебрится лосий след; Что мимо дебри, брынский дед, По лапти пилами обрезан, И от свирепого железа В метель горящих чернолесий Бегут медвежьи, рысьи веси, И град из рудых глухарей, Кряквы, стрельчатых дупелей Лесные кости кровью мочит… От лесоруба убегая, Березка в горностайной шубке Ломает руки на порубке. Одна меж омертвелых пней! И я один, в рогожу дней Вплетен как лыко волчьим когтем, Хочу, чтобы сосновым дегтем, Парной сохатою зимовкой, А не Есенина веревкой Пахнуло на твои ресницы. Подвалу, где клюют синицы Построчный золотой горох — Тундровый соловый мох, — Вплетает время лосью челку; На Рождестве закличет елку [На] последки [на] сруб в подвал. За любовь лесной бокал Осушим мы, как хлябь болотца, — Колдунья будет млеть, колоться, Пылать от ревности зеленой. А я поникну над затоном — Твоим письмом, где глубь и тучки, Поплакать в хвойные колючки Под хриплый рог лихой погони Охотника с косой зубастой. И в этот вечер звезды часто, Осиным выводком в июле, Заволокут небесный улей, Где няня-ель в рукав соболий Запрячет сок земной и боли!

(1932–1933)

401

Продрогли липы до костей,

Продрогли липы до костей, До лык, до сердца лубяного И в снежных сиверах готовы Уснуть навек, не шля вестей. В круговороте зимних дней, Косматых, волчьих, лязгозубых, Деревья не в зеленых шубах, А в продухах, сквозистых срубах Из снов и морока ветвей. Продрогли липы до костей, Стучатся в ставни костылями: «Нас приюти и обогрей Лежанкой, сказкою, стихами». Войдите, снежные друзья! В моей лежанке сердце рдеет Черемухой и смолью мреет, И журавлиной тягой веет На одинокого меня Подснежниками у ручья. Погрейтесь в пламени сердечном, Пока горбун — жилец запечный — Не погасил его навечно! Войдите!.. Ах!.. Звездой пурговой Сияет воротник бобровый И карий всполох глаз перловых. Ты опоздал, метельный друг, В оковах льда и в лапах пург Продрогла грудь, замглился дух! Вот сердце, где тебе венок Сплетала нежность-пастушок, Черемуха и журавли Клад наговорный стерегли, Стихов алмазы, дружбы бисер, Чтоб россомахи, злые рыси, Что водят с лешим хлеб и соль, Любя позёмок хмарь и голь, Любимых глаз — певучих чаш — Не выпили в звериный раж, И рожки — от зари лоскут — Не унесли в глухой закут, Где волк-предательство живет. Оно горит, как ярый мед, Пчелиным, грозовым огнем!.. Ты опоздал седым бобром — Серебряным крылом метели — Пахнуть в оконце бедной кельи, И за стеной старик-сугроб Сколачивал глубокий гроб. Мои рыданья, пальцев хруст Подслушал жимолости куст. Он, содрогаясь о поэте, Облился кровью на рассвете.