— Блондинка или брюнетка, а ты не перебивай… Я, слава богу, много перевидал и блондинок и брюнеток! — улыбнулся он, залихватски покручивая усы… — Это точно одна прехорошенькая блондинка… в вагоне познакомились… Однако все-таки еще деньги оставались, и я доехал бы, как вдруг сербская война… Ну, думаю, теперь не время о деньгах думать, когда бедные братья в опасности… Я человек решительный… Узнал, что набирают добровольцев, отправился в комитет, получил деньги и марш в Белград… Там явился к Милану, и стали мы с Мак-Клюром организовывать кавалерию. Когда кончилась война, вернулся я в Россию. Вдруг узнаю, что я уволен от службы и отдан под суд за то, что не возвратил денег… Это как вам покажется, а?..

Он выпил стакан вина и продолжал:

— И вот шесть месяцев я страдаю… Подавал прошение о принятии меня вновь на службу, на имя военного министра, но движения никакого… А написано было от души. Прежде, говорю, позвольте, ваше высокопревосходительство, умереть за отечество, а потом судите мои кости… И нет никакого ответа. Чинодрал там один — каналья какая-то! — еще посмеивается, когда я пришел к нему. «Прежде, говорит, дело ваше кончите, а потом умрите…»

— Да ты бы деньги представил, — ехидно вставил интендант. — Тогда и препятствий никаких…

Ротмистр выпучил сперва глаза, а потом захохотал:

— Это как же вернуть их?.. Из-за этих каких-нибудь восьмисот рублей и сиди тут сложа руки, когда внутри тебя огонь.

Он мрачно обвел глазами, снова выпил вина и заметил:

— Обидно! Если бы вы знали, как обидно!.. Но меня не остановишь, нет! Я к господину военному министру явлюсь и скажу, что теперь, когда предстоит святая борьба, когда каждый русский старается лечь костьми, я не могу из-за каких-то восьмисот рублей оставаться здесь. И ведь все из-за своего же благородства… Писарек в министерстве говорил мне: «Если бы вы, говорит, ваше благородие, тогда в Москве свидетельство о болезни выправили, так никаких бы затруднений не вышло…»

— Уж лучше бы тебе в Сербии оставаться… — заметил интендант.

— Конечно, лучше… Там меня все знают. И Милан знает, и министры все. Только, по правде вам сказать, господа, трусишки они все, ей-богу, трусишки… Помните вы, скупщина у них там бунтовалась одно время, и министры не знали, что делать. А я в ту пору в Белграде был. Я и прихожу к Ристичу и говорю ему: «Позвольте, говорю, господин министр, обладить это дело и вашу скупщину разогнать… Я с тридцатью казаками мигом ее… И без пролития крови, а с одними нагайками». — «Нельзя, говорит, — конституция», и сам смеется… «Очень, говорит, благодарен за ваши добрые намерения, но нельзя…» — «Да помилуйте, говорю, чего тут нельзя? Я живо разгоню, а потом вы опять вашу конституцию объявите…» Однако не дали, а я бы, ей-богу, с тридцатью казаками всю их скупщину кверху тормашками поставил!..

Он говорил об этом простодушно, словно бы изумляясь глупости министра, не позволившего ему разогнать скупщину.

— Так скупщину и не разогнали? — заметил доктор.

— Так и не разогнали. А вы, господа, что же не пьете?.. Это не по-товарищески… Мы вот с этою свиньей уже пьяны, а вы только поглядываете. Это как же…

Он вдруг как-то подозрительно взглянул пьяными глазами на доктора, налил дрожащею рукой вино в стаканы и, поднимая свой стакан, запел пьяным голосом. Интендант стал подтягивать и умиленно поднял кверху свои масляные глаза. Публика с недоумением обернулась в их сторону.

— А вы что же, господа?..

Начинался скандал. Ротмистр стал было приставать к доктору, но, по счастью, к ротмистру в это время подошел какой-то господин и стал целоваться с ним.

— Молодец… Ура!.. Ур-ра!.. — закричал господин, тоже совсем пьяный.

— Ур-ра! — подхватил басом ротмистр. — Умрем все, но не посрамимся вовеки… Человек, шампанского!.. У интенданта теперь много денег… Все золотом. Золотом!

Публика, бывшая в комнате, стала потихоньку уходить. Наши приятели тоже поспешили выйти.

— Вот вам алчущие войны! — заметил доктор, когда они вышли на улицу. — И таких, кажется, более всего… Ну, до завтра… Завтра ведь едем?

На другой день Елена сидела в кабинете у отца и прислушивалась к звонку. Матери, по обыкновению, не было дома, и на вопрос ее — где мать, старик улыбнулся грустною улыбкой и ответил:

— С утра уехала. Твоя мать редко бывает дома. Скучно дома с таким стариком…

Елена обняла отца и рассеянно слушала последние новости о военных действиях.

— Ждешь? — улыбнулся старик.

Она покраснела и прошептала:

— Последний раз, папочка…

— Последний ли?.. Ты, Леля, помнишь, я тогда говорила последний… Ну, ну… не буду…

Раздался звонок. Елена встрепенулась и смотрела на дверь. Через минуту Вепецкий вошел в кабинет.

Он был рассеян и почти ничего не говорил. Старик пробовал было шутить, но шутка не выходила. Всем было тяжело. Он тихо вышел из кабинета. Елена и Венецкий остались одни.