Храп прекратился. Вместо него послышалось недовольное ворчание, будто там, за занавеской, чем-то ужасно был недоволен большой старый пес.

— Семеныч, — сокрушенно промолвил фельдфебель, — слабый человек…

Хриплый голос в ответ раздался:

— In vino… veritas! [57]

— Qui bibit immodice vino, venena bibit [58] , — тотчас обратившись к занавеске, строго сказал доктор.

После его слов там воцарилась тишина, прерываемая лишь тяжкими вздохами. Иван Данилович бережно закрыл книгу, предварительно заложив тщательно оструганной палочкой нужную страницу, подул на переплет и затем погладил его тяжелой ладонью, навыкшей ко всякому оружию. Но в мирной жизни — примерно так высказался он далее — дай душе свободу. Не все тебе, душа моя, под ружьем ходить. Но куда ей идти? За какие моря плыть? В которой земле ставить дом? Ведь вон что грядет! Он указал на книгу. И гоги бесчисленные, и магоги несметные, и саранча, наподобие конницы, с венцами золотыми и лицами бабьими, и кони с львиными головами, и на небе война, и на земле мор. Ищи, душа, пристанища, спасайся. Ведь ужас непомерный! Глаза у него расширились. И чего делать? Он снова нацепил очки, открыл книгу, перелистал и прочел, запинаясь:

— И жаждай… да приидет… и хотяй… да приимет воду животную втуне… Вот, — обратил он просветлевшее лицо к Федору Петровичу, — книга! Все концы и начала в ней! Дурень старый, всю жизнь я прожил, а ее не знал…

— Н-науке… п-п-противоречит, — решительно объявил хриплый голос из-за занавески.

— Да поди ты со своей наукой! — грянул фельдфебель. — Федор Петрович, разве наука против?

— Ах-х… тут… г-господин Г-г-а-а-а-а-з, — Николай Семенович, похоже, сладко зевнул. — Н-ну… другое дело. Я с-счас… Ein, zwei, drei [59] … М-мин-нутка…

— Я сегодня об этом размышлял и вам скажу, голубчик Иван Данилович, промолвил Гааз, — что и наша вера, и наше знание не враги, а союзники. Есть, как бы выразиться, разные подходы, но цель одна — истина.

— И я г-г-г-оворю… истина!

С этими словами на свет божий явился наконец Николай Семенович с опухшим лицом и заплывшими глазками и, сделав шаг, словно подрубленный, рухнул на скамейку подле Ивана Даниловича и потянул толстопалую руку к книге.

— А н-н-ну… д-дай… я ус-с-с-тановлю…

— Иди — с гневом пресек его поползновения старый солдат, — рожу-то умой… Всякий человек свой срам должен чувствовать, а ты, Семеныч, прямо камень бесчувственный, право.

— Я… — не унимался Николай Семенович, теперь, правда, обращаясь к доктору Гаазу, — н-н-е… т-т-аю… мои убеждения! — воскликнул он, вдруг быстро и внятно выговорив два последних слова и неожиданно осмысленным взором слезящихся глаз посмотрев на Федора Петровича. — Н-н-е это, — он брезгливо дернул плечом, сморщился и повел подбородком в сторону книги в кожаном переплете. — Миф, — кратко определил Николай Семенович и, подумав, пояснил: — Сказка. Бес-с-с-мертие? — желчно спросил затем он. — В-в-в-е-ч-ч-ная… ж-ж-ж-изнь?! Я смеюсь. Ха-ха! Из природы пришел, — ясно промолвил он, — в природу ушел. Из тьмы явился — во тьме скрылся. Как утопленничек наш… — Он всхлипнул и, опасно кренясь, полез за платком. — Бед-д-д-ный!

— Так он, вы полагаете, утонул? — живо спросил Федор Петрович.

Иван Данилович тяжко вздохнул.

— Куды! — махнул он рукой. — Так шарили… Всю речку обтыкали. Бежит, небось, к своей милахе и надо мной, дураком, смеется.

— Любовь! — задумчиво покивал большой лохматой головой Николай Семенович. — Любовь… эрос, судари мои, его в реку… в бурю… в грозу! — Его плечи затряслись от рыданий. — Погиб… погиб с дорогим именем на устах!

— Все-таки утонул, — тихо промолвил Федор Петрович.

— Все бы так тонули, — с мрачным выражением отозвался Иван Данилович. — Я вот из-за него потону и не булькну.

— Не булькнешь, — со скорбью подтвердил Николай Семенович.

— Ну что… что с ним говорить, с пустым человеком?! — возмутился старый воин. — Он нынче не дежурит… Чего ты притащился?! Агафья Петровна выгнала? Ступай домой огород копать! А ведь это ты, — погрозил он корявым, похожим на выдернутый из земли корень пальцем, — ты меня подбил его на крыльцо выпустить. Ему-де еще в Сибирь… А куды такому как не в Сибирь?!

Федор Петрович взял в руки книгу в кожаном переплете.

— Здесь, — указал он на нее, — не так написано, как вы сейчас выразились, голубчик. Пребывают, — опустив веки и чуть наморщив лоб, на память сказал он, — сии три: вера, надежда, любовь… Но любовь из них больше. А какая же, мой дорогой Иван Данилович, любовь, когда человек, быть может, даже совсем ни в чем не виноватый, должен уходить в Сибирь? Возьмите себя и ставьте на его место. Так, по моему разумению, должен делать всякий, чтобы лучше понять состояние этого несчастного. Потому что у нас очень грубая кожа, совсем бесчувственная к страданию другого человека. Для нас он чужой. Но разве есть в мире чужие? — Он поднял на старика фельдфебеля глаза с плавающей в них дымкой бесконечной печали. — А еще написано — кто из вас без греха, тот пусть и осуждает. Я человек грешный, я судить не смею. А вы?

Иван Данилович мрачно молчал. Николай же Семенович стал вдруг трудно дышать, его лоб покрылся испариной, и дрожащей рукой он едва смог расстегнуть ворот рубахи.

— Душно, — трезвея и страдая, с виноватой улыбкой промолвил он. — Ты бы мне плеснул пол-стаканчика, а, Данилыч?

— Ах, Николай Семенович! — сокрушенно покачал головой Гааз. — Какой пример вы даете! Непременно нужно с вами беседовать и напомнить, что есть долг врача. И особенно здесь, где так много скорби. Вы заключенным отец, вы попечитель питомцам… А вы вместо того в столь неприглядном виде! Будем беседовать нелицеприятно. Morgen, — чуть усмехнулся Федор Петрович, — nur nicht heute. [60]