Первоначально Бахтин был известен не столько своими философскими трудами (трактаты разысканы позднее), сколько немногочисленными трудами по поэтике, что также вызывало желание приписать ему филологические работы единомышленников. Остался затушеванным тот существенный факт, что для философской эстетики «Круга» большое значение имела «первая философия» Бахтина, ставшая известной позднее, благодаря трактату «Философия поступка», писавшемуся в Витебске. К тому же периоду относится и первое из известных нам характерных бахтинских суждений о своем круге: «Петь голос может только в теплой атмосфере, в атмосфере возможной хоровой поддержки, принципиального звукового неодиночества». [27] Позднее Бахтин существенно разовьет и обогатит это свидетельство.

В историю отечественной культуры Медведев вошел как зачинатель научного блоковедения — первый публикатор и комментатор; автор одной из самых известных работ по «творческой истории» («Драмы и поэмы Ал. Блока. Из истории их создания»); создатель одного из первых курсов новейшей отечественной литературы для вузов [28] ; фундаментальный критик принципов формальной школы. Литературную и научную репутацию Медведева, сложившуюся к концу 1920-х гг., отразил Эрих Голлербах, назвав Медведева «разрушителем формального метода». [29] Книга Голлербаха вышла в начале 1930 г., то есть еще до официального идеологического похода на формализм. Одной из первых жертв развернувшейся кампании против формализма стал Медведев, обвиненный в «кантианстве, формализме и других видах самого черного мракобесия». [30] Эта ситуация теперь изучена сотрудниками ИРЛИ (Пушкинского Дома) по сохранившимся в архиве института материалам. [31] Характеристика Голлербаха отразила наиболее броскую в те годы сторону медведевской личности, оставив в тени самую ее сущность, которая так разнообразно и ярко проявилась в «витебском культурном ренессансе», «ансамбле индивидуальностей» Передвижного театра и научно-философском круге Бахтина. Репутация «антиформалиста» объясняет отношение к Медведеву его научных противников, находившихся под впечатлением публичного «покаяния» Шкловского (статья «Памятник научной ошибке» в «Литературной газете» 27 января 1930 г.). Память о Медведеве [32] не давала ему покоя: ни в Москве (известная беседа с В. В. Кожиновым [33] ), ни в Переделкине [34] (разговоры с Вяч. Вс. Ивановым), ни в Ленинграде (с Е. С. Добиным [35] в Доме творчества в Комарове), ни в беседах с зарубежными авторами (Катарина Кларк [36] ). Его переписка 1929 г. с Ю. Н. Тыняновым [37] , всячески утешавшим своего друга, опровергает позднейшую версию, что он якобы всегда знал, будто книгу Медведева написал Бахтин.

Не без мстительного участия Шкловского книгу Медведева, полузабытого в связи с запретом упоминать труды и имена «врагов народа» [38] , радикальные москвичи приписали Бахтину, а беспринципные бизнесмены, ухватившись за выгодную версию, наводнили книжный рынок «масками» и «полумасками» нарасхват раскупаемого классика и вконец дезориентировали общественность. [39] Получилось парадоксально — по-шкловски: научный противник унижен и морально уничтожен, а его идеи, столь взволновавшие когда-то бывшего формалиста, целиком отданы другому — модному и великому, с кем не зазорно войти в «консенсус» — в процессе собственной эволюции, конечно же.

М. М. Бахтин отказался от навязываемого ему авторства. Он-то знал, кто был вдохновителем и организатором их эстетического круга. Организатор же «мыслительного коллектива», по наблюдениям Рэндалла Коллинза [40] , — фигура всегда значительная, даже если «интеллектуальным лидером» коллектива становится другой. Коллинз показал это на примере Канта и Фихте.

Воспоминания учеников и младших коллег Медведева — И. И. Соллертинского, А. Краснова-Левитина, Е. И. Наумова, А. В. Десницкой — вместе с высокими оценками трудов Медведева его современниками — академиками Жирмунским, Шишмаревым, Сакулиным, Пиксановым, профессором Л. Гроссманом, Николаем Клюевым, Борисом Пастернаком — наряду с письмами В. А. Десницкого, О. В. Цехновицера, Вяч. Шишкова, Михаила Зощенко в защиту арестованного Медведева [41] , как и «тюремное» свидетельство Николая Заболоцкого — дают не исчерпывающее, но весьма прочное, совпадающее у всех писавших представление о творческой личности Медведева.

В 1912 г. Медведев, еще будучи студентом-юристом, предложил редактору петроградского журнала «Современник» три статьи: о Брюсове, Блоке и «К философии русской литературы». [42] В этой заявке, как и в других, ранее опубликованных и теперь частично известных статьях [43] , уже очерчен круг проблем, которым Медведев посвятит свои труды. В Петербурге, Кишиневе и Витебске молодой юрист начинает читать публичные лекции о литературе, с фронта он шлет статьи: «Об изучении Пушкина», о Бердяеве, «О Гоголе», «О дневнике Льва Толстого», «Андрей Белый»…

Эрудиция Медведева имела университетские корни, но приобреталась в самостоятельной работе над книгой, для которой он всегда умел находить время. Об этом напоминает сохранившийся конспект Медведева, названный им «Из работ Чудовского. Учение о стихе». [44] Мысли В. Чудовского, талантливого критика журнала «Аполлон», привлекли его внимание: «Слово совсем не то, что „пишется вместе“ и стоит в словаре. Слово определяется не единством набора в типографии, а единством понятия в сознании. И вот оказывается, что правописание плохо выражает это единство понятий. Между тем речь его выражает вполне. Речь совершенно адекватна сознанию, — и вообще душе». Характер этих выписок, сопоставленных с дальнейшими трудами Медведева, дает возможность судить об их контексте. Здесь намечено многое, что у Медведева получит дальнейшее развитие и обоснование. Это и неудовлетворенность состоянием науки о литературе; и вытекающие из этой неудовлетворенности поиски метода изучения художественных явлений; полемика с морфологическим методом, возникшая в России еще на почве символизма (А. Белый [45] и его последователи); как задача для дальнейших размышлений — сравнение речи разговорной и поэтической; различение свойств языков и свойств поэтической речи, иначе говоря, стилистики и лингвистики.

Опираясь на творчество Льва Толстого, Медведев обогатил свое понимание философской сущности «общения». Это понятие стало определяющим для его эпистемологии — в работе 1912 г. «К философии русской литературы», в статье «О дневнике Льва Толстого» (1916) [46] , в монографии «Формальный метод» (1928), являющейся «введением в социологическую поэтику».

Определение этого понятия Бахтиным: «Само бытие человека (и внешнее и внутреннее) есть глубочайшее общение. Быть — значит общаться» — стало известно из рукописи 1961 г. [47]

Критика «материальной эстетики» начата Медведевым до встречи с Бахтиным и до возникновения ОПОЯЗа. В программе его лекций 1919–1920 гг. уже фигурируют «полюсы слова» и категория «оценки», как и «методы прозаического мышления»; при описании идеологии творца им уже намечена философия знака, причем задолго до появления книг «Формальный метод» и «Марксизм и философия языка», столь существенных для будущей семиотики; онтологическая сущность «общения» стала основополагающей для его мысли задолго до знакомства с философией Бахтина, как и с западными трудами по «теории коммуникации»; в «Формальном методе» (и в «Формализме и формалистах», изданных в 1934 г.) развернута «панорама» современной ему западноевропейской теории искусства…