Под рукой или под ножом Кристины свиньи почему-то вопили удивительно долго, чуть ли не полдня. Может, она живую скотину полосует на кусочки, терялись в догадках бабы, а мальчик склонялся к предположению, что Кристина, по-видимому, услаждается самим процессом убийства. Это предположение окончательно выбивало из колеи формирующуюся человеческую душу. Он осуждал жестокость живодера в юбке. «Когда-нибудь отольются ей все свинкины слезки!» — утешал себя мальчик, однако как бы там ни было, Кристина продолжала являться ему в сновидениях и, что самое удивительное и самое ужасное, в таких положениях и позах (не будем, пожалуй, вдаваться в подробности), где ее должна была бы заменить хотя бы та же круглогрудая прелестница Праксителя. Половозрелый юноша с тонкой душевной организацией осыпал себя градом упреков, но легче ему не становилось.

Он шагал к магазину и его пагубное «я» пребывало в надежде вновь повстречаться с парящей в благовонном облачке Кристиной, а как-то раз он даже пустился через кусты, не зная, куда деть глаза, и не в силах унять колотящегося сердца, лишь бы их пути пересеклись. И ждал, пытаясь скрыть одышку, очередного вопроса: как поживает наш вольный господин…

У него ведь было много знакомых девушек, хотя бы с танцевальных курсов. Почти все они своей чистотой, опрятностью, благовоспитанностью да и красотой тоже превосходили эту непристойную, невероятно старую для его возраста женщину, однако горожанки блекли и тускнели по сравнению с Кристиной, откатывались на задний план, в положение статисток. В том числе и Нелли-Инес, дочь близкого отцовского друга, которую по просьбе родителей ему иногда приходилось сопровождать на каток, дабы девушку не обидели хулиганы.

Нелли-Инес — нежный, хрупкий ангелочек, молчаливая барышня, которая или вышивала, или зубрила, — на каток ее пускали редко, да уж, зубрила она по-черному, потому что была туповата, особенно по математике, совсем ей не дававшейся. Молодому человеку и тут приходилось ей помогать. Аккуратно положив белые пальчики на край стола, как того требовали правила хорошего тона, девушка выслушивала объяснения по части решения кубических уравнений, выслушивала, мученически улыбаясь и ни бельмеса не понимая. В торжественных случаях Нелли-Инес делала холодную завивку, или папильотки, или как это у них называется, надевала невинно-синенькое платьице и белые туфельки. На едва намечавшейся груди у нее поблескивала серебряная брошка в виде суденышка викингов. Да, белый и синий были любимыми цветами этой благовоспитанной девушки из хорошей семьи. Они, эти цветы, хорошо гармонировали с ее светлыми волосами и анемией. Малокровие у бедняжки Нелли было от печеночной двуустки.

Печеночная двуустка — болезнь, как все прочие болезни, только лучше бы молодым людям о ней вообще не знать: всякий раз, встречая Нелли-Инес, он прежде всего вспоминал о печеночных двуустках. О, какие же невинные существа печеночные двуустки по сравнению со сверкающим ножом, но как ни странно, они омрачали отношения молодого человека с девушкой гораздо больше, чем страшное орудие смерти. Где тут логика? — спрашивал он сам себя. Не было тут никакой логики. Абсолютно никакой. О Нелли-Инес он думал с определенным снисходительно-ироническим сочувствием. Да, если вообще о ней думал, а с Кристиной у него возникала масса проблем, которые с определенными оговорками, пожалуй, можно назвать философскими. В связи с Кристиной возникали вопросы Добра и Зла, и молодой мыслитель впервые столкнулся со странной относительностью этики.

Сердце подсказывает нам, что если кто-то получает удовольствие от убийства, то это действительно плохой человек. Безоговорочно плохой. Однако юноша как-то наткнулся на тоненькую, заставившую его глубоко задуматься книжечку стихов в прозе, автором которых был француз Шарль Бодлер, образцовым поведением в жизни, как он слышал, не отличавшийся. Молодой человек обнаружил в ней стихотворение, в котором утверждалось, что самые скверные и самые бессмысленные из всех скверных поступков те, когда обе стороны не добиваются выгоды, — поступки, совершенные без умысла! Вот ведь до чего и то ничего! Голос сердца вопиет против подобной точки зрения: я заехал нечаянно тебе палкой по голове и это, оказывается, хуже, чем стукнуть намеренно?!. Однако уголовный кодекс — сухой, избегающий эмоций свод статей — в данном случае находится в полном согласии с совестью и считает предумышленные деяния особенно предосудительными. Но, если подумать, циничному французу не откажешь в логике: поступок не доставил выгоды или радости ни одной из сторон — следовательно, тут, как и над преступлением, повисают два явных знака минус. Если же деяние было умышленное, в астральном времени-пространстве или просто в извечной приходно-расходной книге свершенных деяний, сохраняется одна величина со знаком минус и вторая со знаком плюс: пришиб тебя и завладел твоими деньгами или по крайней мере получил удовольствие… А плюс и минус могут обратиться в нуль, и тогда с точки зрения стороннего наблюдателя как бы ничего существенного вообще не произошло. Какая-то непроглядная софистика крылась за такими рассуждениями, и молодая душа восставала против подобной злой логики. Однако эти построения, опирающиеся, как подсказывал голос сердца, на песок, а не на гранит, невозможно было так просто пошатнуть. А если и можно, то результат получается эгоистичный и корыстный: мы осуждаем другого за нанесение телесных повреждений — в особенности умышленных — именно потому, что сами не хотим схлопотать дрючком по голове. Явная корысть! Во всяком случае достойным такое обоснование не назовешь.

Что касается подлинного преступления, то о нем, пожалуй, еще можно составить собственное мнение, пусть смутное, пусть не совсем ясное, но все оказывается значительно сложнее, когда сталкиваешься с неприглядным, но неизбежным актом: некрасиво закалывать и сжирать симпатичную свинку, которая к тому же всеядна, как и мы. А брюхо требует… Выходит, оно повелевает этикой! И дальше проблема становится все мрачнее, запутывается безнадежно. Нам хочется кушать, и если некая Кристина делает эту неприятную работу с удовольствием, что же тут, собственно, такого? Ведь согласно бодлеровской системе плюс-минус, все в полном порядке; чего ради обвинять греховную Кристину с ее грудями, норовящими выпрыгнуть из лифа, если вдруг ее охватывает сладкий трепет, когда она заносит нож, охватывает сладкий трепет и бежит по хребту, по подвязкам, наверняка замызганным, и по чулкам со спущенными петлями, и если при этом глаза ее сверкают?

Конечно, это ужасно (к сожалению, чуточку чарующе тоже), однако в уже упоминавшиеся гроссбухи вечности все-таки заносится одна позитивная эмоция, одно деяние, прекрасно тонизирующее исполнителя.

Если пойти еще дальше, разум вынужден будет окончательно капитулировать.

Должны ли мы считать мясника, который с радостью делает свою нечистую и нелегкую работу, у которого, так сказать, «работа спорится под свист» (как поют семь гномов), хуже его коллеги, кто орудует ножом с полным отвращением и со слезами на глазах? Должны ли мы осуждать крысолова, который выполняет свое весьма необходимое, хотя с общественной точки зрения не очень-то престижное дело, с энтузиазмом подлинного передовика производства, так что впору заносить его на Доску почета? Во всяком случае, Маяковский писал, что в нашей стране «все работы хороши, выбирай на вкус!»

Да, такие вот мысли не давали покоя молодому человеку, причем он вовсе себя не оправдывал. Отнюдь! Он безо всякой пощады осуждал как Кристину, так и самого себя. Конечно, такие мысли не шевелились в его черепушке, когда он наподобие лягушонка замирал под змеиным взглядом, где уж там! Там он ощущал сладостную дрожь, пробегавшую по спине, и ждал вопроса о самочувствии вольного господина. Об осуждении можно было думать только на почтительном расстоянии от источника опасности, однако беспощадное суждение непременно следовало вынести, иначе… иначе молодой искатель ойкуменистической идеи уподобился бы в духовном плане… страшно сказать! — злосчастному Юхану, вязавшему красивые корзины. Кстати, уж не являлось ли зверское полосование мастера ивовой лозы действием с двумя знаками плюс?! И ведь, оправдывая Кристину, недолго докатиться до оправдания отличившихся на поприще истязаний в концентрационных лагерях. Нет уж. Где-то должен быть рубеж! Но где? Мальчик вовсе не собирался признавать достойным уважения ижорца Колю, который был специалистом своего дела, если Кристину считать любительницей. Он холостил жеребцов, резал любых домашних животных и сдирал с них шкуру. От этого мужика не порочным духом веяло, а несло дешевым самогоном, о котором говорится — слона с ног свалит — и который стал его профессиональным напитком. Коля ходил с хутора на хутор в своей засаленной кепчонке, выполняя свои экзекуторские обязанности. На вид был туп непроходимо, и молодой человек ни минуты не сомневался, что Коля жахнет быка обухом по лбу, даже глазом не моргнув. Узколобый гориллоподобный мужик. Натуральный живодер. Хотя по всем законам совести его следовало бы поставить много выше Кристины, но как ты пустое место, круглый нуль поставишь кому-нибудь в пример?