На том и порешили.

Еще вчера, когда собирался к тетке Солохе, я присмотрел новое для нашего лагеря место — в двух примерно километрах от прежнего, ближе к Карыбщине. Лесок там был покрупнее и погуще, а главное, в нескольких метрах от кострища пролегала небольшая, заросшая мелким кустарником ложбинка. Я рассчитал, что в случае нападения с южной стороны по ней можно было отойти к Днепру, а там, укрываясь прибрежным тальником, проскочить в большой лес.

С восточной стороны нас прикрывала высотка, куда я наметил поставить наблюдателя. Отсюда хорошо просматривалась вся окрестность, дороги и подходы к нашему очень молодому и совсем небольшому лесочку.

Все это я твердо изложил своим «партизанам» в виде боевой задачи, когда мы перебрались, и обрисовал на местности. Указания были беспрекословно приняты.

Я всерьез стал подумывать о противнике, который находился в Таракановке, в трех-четырех километрах, и мог свободно послать к завтраку на дымок десяток мин. Я был убежден, что мы наследили в первые же сутки — весь день варили картошку и даже чай кипятили в консервной банке, безудержно дымили до самой глубокой ночи.

Мои предостережения в расчет не принимались — ребята отделывались шуточками, полагая, что стоит мне сходить к тетке Солохе, и партизаны тотчас же, как по щучьему велению, пришлют за нами если не тачанку, то трофейный вездеход... А вместо этого у хаты тетки Солохи угрожающе торчал белый шест. Не пересказать словами, как он действовал на психику.

В подлеске тихо и знойно. Время будто споткнулось о Солохин шест и замерло на месте. Полная безызвестность наводит на ребят уныние. Я же, не раз глядевший в лицо своей судьбе, не теряю надежды и абсолютно уверен, что к вечеру шест исчезнет. Я деятелен, внутренне собран, у меня хорошее настроение, потому что во мне укрепилась вера в Дмитрия Сыроквашенского и тетку Солоху. Им просто нельзя было не верить.

По очереди ведем наблюдение с высотки — это развивает бдительность и в то же время дисциплинирует ребят. К тому же, чтобы отвлечь их от нехороших мыслей, начинаю рассказывать о боях на Западной Двине в первый месяц войны, о тактике противника под Москвой, о действиях конницы во вражеском тылу, делюсь жизненным опытом, припоминаю смешные случаи, объясняю, к чему приводит расслабленность и беспечность. Делаю я это искренне, с сознанием командирского долга, хорошо понимая, что морально отвечаю за их надломленные концлагерем души. Голод, полное незнание обстановки во вражеском тылу, отсутствие опыта, потеря всякой бдительности — все это могло погубить их и, как выяснилось позже, погубило другие группы.

Наконец кончился еще один трудный день и наступил вечер. Но и он не принес облегчения моим приунывшим товарищам. По-прежнему маячил над потемневшей крышей, меж верхушками старых ветел, конец белого шеста, медленно поглощаемый наступающими сумерками.

Мы сидим вокруг маленького, едва тлеющего Костерина, отмахиваемся от назойливых комаров и молчим. В преддверии еще одного томительного дня разговор, как и веточки в костре, вяло вспыхивает и опять тут же гаснет.

— Ну а если завтра шест так же будет весь день торчать? — Володька, хлебнув дыма, откатывается от костра, ложится на живот и упирается локтями в землю.

— Как минует опасность, она повалит его, — отвечаю я.

— А если не минует?

— Примем другое решение. Пробудем здесь весь завтрашний день и, если обстановка не изменится, вечером перейдем в другое место, южнее Карыбщины. Там безопасней.

— И опять ждать?

— Да. Ждать, Володя! Как же иначе. Терпеливо, до конца. Это же явка, как ты не можешь понять? Сейчас всякая самодеятельность с нашей стороны вдвойне опасна.

— Почему опасна?

Меня начинают раздражать его бестолковые вопросы. Чтобы не сказать лишнее и резкое, я напряженно молчу. Потом, дивясь своей выдержке, тихо отвечаю:

— Тех, кому стала известна хата тетки Солохи, без внимания не оставят. Рано или поздно...— Говорю раздельно и чувствую, что в голосе у меня что-то кипит.

— Ох какой ты, Володька, все-таки дурак,— не выдерживает Рыбакова.— Предположим, махнем мы на эту тетку рукой. Уйдем. Куда? Скажем, нашли лодку, переехали на ту сторону и начали искать партизанский отряд. Как? Заявимся в деревню — и айда спрашивать? Спасибо старшему лейтенанту, что дровишек наломал и грудочкой сложил, а то бы мимо прошли, и не знаю, где бы я сейчас была с вами...— Катя терла ладонью лоб, жмурила глаза.

Попутчики ее понуро молчали, смущенно поглядывая на малое голубоватое пламя костра. Горел мелкий сухой орешник и почти не дымил.

Я сидел у костра и потихоньку точил о камень лезвие ножа.

— Резать, что ли, кого собираешься, командир? — спросил Володька.

— Люблю острые ножи...

— У вас теперь помощница без ножа режет...

— Помолчи,— не отрывая от глаз ладони, сказала Катя. Всем стало неловко. Молчим. Теплом отдает от нагретой земли и от жарко тлеющих угольков. В чистом небе спелая россыпь звезд.

Вдруг ветки молодого березняка раздвинулись. Человек возник, словно из-под корней выщелкнулся, и бесцеремонно плюхнулся на правый бок, головой близко ко мне, со словами:

— Как поживаете, разбойнички? — Длинный, светловолосый парень, в белой, с короткими рукавами, рубахе умело подбросил в костер несколько веточек, и они тут же вспыхнули и затрещали.

— Живем...— Я нащупал между колен воткнутый в землю нож, сжал рукоятку. Развязность парня, граничащая с наглостью, настораживала.