– Я был у него на приеме.

– Справка эта при вас?

– Она с вещами, здесь, в лагере,

Они посовещались и послали надзирателя за моими вещами.

Не прошло и пяти минут, как надзиратель приволок мешок с моей одеждой. Ведь надо так быстро найти нужный мешок из тысячи ему подобных! Я быстро вытащил из кармана костюма справку. Все по очереди прочитали ее

– Надо актировать, - заключил старший.

– Но ведь он беглец, пытался бежать в Швейцарию.

– Все равно. Мы обязаны считаться с международной конвенцией.

Остальные согласно кивнули. Лагерфюрер, видимо, рассказал им о моей просьбе на счет взрывной команды.

– Надо освободить, - решили все,

– Можете идти. Следующий!

Пришел в барак притихший и взволнованный, не смея верить своему счастью. Неужели костлявая и на этот раз обойдет меня? Ведь это небывалый случай, освобождение из концлагеря по болезни! Если бы кто-нибудь рассказал мне такое - не поверил бы. Позднее узнал: это была комиссия Международного Красного Креста.

Мое новое назначение - на работу к хозяину. В Баварию. Еду на поезде. Во время бомбежки пассажиры оставляют все вещи - багаж чемоданы верхнюю одежду и даже сумки - в вагоне. В полной уверенности, что никто ничего не тронет. Дело тут не столько в суровом законе, по которому грабеж при бомбежке карается смертью, сколько во врожденной немецкой дисциплине, привитой с детства привычке подчиняться закону. После войны видел, как целую неделю стоял загнанный в тупик товарняк с фронтовыми посылками. Ни один немец не тронул ни одной из них. Хотя немцы видели, как русский и поляк хозяйничали там.

При бомбежке я выхожу из вагона последним и возвращаюсь первым. С интересом наблюдаю, как вздут себя пассажиры. Между тем объявили, что поезд дальше не пойдет - железная дорога разбита, - а пассажиров отправят дальше на автомашинах. Тут еще раз пришлось убедиться в немецкой аккуратности, оперативности. Немедленно подали колонну грузовиков, пассажиры спокойно, без паники и молча расселись. Колонна тронулась до следующего города. Им оказался Деккендорф, а это и пункт моего назначения..

Была суббота, работа в учреждениях закончились, надо подумать о ночлеге. Багаж сдал в камеру хранения и думаю: куда же мне теперь?

Узнал, где находится эвакопункт. Есть такой на вокзале в каждом крупном городе для оказания помощи беженцам и пострадавшим от бомбежек. Нашел. Спросили, сколько дней думаю я тут прожить. Сказал - три, и мне выдали талоны на бесплатное питание на три дня в специальную столовую при станции и объяснили, где общежитие.

Утром в понедельник явился на биржу труда. Она находится в здании городской ратуши. Оказывается, мои бумаги уже получены. За мной должны скоро прибыть. К полудню приехала на велосипеде молодая женщина - высокая, стройная, довольно красивая, старшая дочь хозяйки. Звать ее Онал. Такое вот редкое имя. Получил в камере хранения багаж, погрузили его на багажник велосипеда и тронулись в путь. Она отъедет на велосипеде и поджидает меня, а я шагаю пешком. К вечеру добрались до деревни.

В гостиной собрались хозяева и квартиранты — военные. Рассматривают меня, делятся впечатлениями. Их удивляют мои музыкальные доспехи. Русский дикарь и музыка с ним - парадокс!

Комнату мне определили на втором этаже. Кровать, стул, столик. Перина, подушка, две простыни, ватное одеяло. Спал крепко. Утром до завтрака позвали на уборку лошадей. Тут обнаруживается, что я ничего не смыслю в сельском хозяйстве, особенно в немецком. Не умею чистить лошадей! У нас в деревне их вообще никогда не чистят. Правда, в детстве ездил в ночное, умею запрягать, боронить, да и только. Руководил моим обучением пятнадцатилетний сын хозяйки. страстный любитель лошадей, в общем будущий хозяин, наследник всего хозяйства. Под его руководством стал постигать тайны искусства батрака. Завтракаем все вместе, за общим столом.

Семья состоит из четырех человек: хозяйка, полная в меру женщина лет 45, две дочери и сын. Младшая дочь (имени не помню) лет 19-20, на редкость некрасивая, низкорослая, широкая, костлявая, с плоским прыщеватым лицом. Мысленно я прозвал ее каракатицей. Я впервые в немецкой крестьянской семье, присматриваюсь внимательно, запоминаю. Готовят и кормят хорошо. Главное - разнообразие. Едят пять раз в сутки, и каждый раз все новое. Видимо, существует специальное расписание на всю неделю.

Кроме меня в хозяйстве батрачит пленный француз, недалекий, но здоровый мужик лет 30, природный крестьянин, про которых обычно говорят: "Не ладно скроен, да крепко сшит". Он живет в лагере, но днем работает с нами, конечно, без конвоя. Столовается в лагере, но питается и здесь, потому что сожительствует со старшей дочерью хозяйки. Это известно не только членам семьи, но и всей деревне.

Младшая дочь хозяйки, "каракатица", с первых же дней стала весьма энергично оказывать мне знаки своего внимания. Что ж, девка совсем зрелая, а пример сестры тоже оказывает свое влияние. Когда в воскресенье я ушел из дома, она весьма ядовито посмотрела на меня. Вечером пошел в кино. Она сидит сзади меня и злобно шипит:

– Вот еще! Этого не хватало. Тут самим мест, а еще сидят русские!

Следствием всех этих обстоятельств явилось то, что через несколько дней меня препроводили на биржу труда.

– Что же вы обманули нас?
– спрашивают на бирже.
– Говорили, что можете работать в сельском хозяйстве, а хозяйка вот пишет, что не умеете.

– Не знаю, чем она недовольна. Я старался, как мог.

– Ну, вот что. У меня есть заявка от одного крестьянина. Вот вам адрес. Поезжайте.

Жизнь моя у хозяина Ганса Рупперта потекла ровно и гладко, как телега по хорошо укатанной проселочной дороге.

Рано утром в пол раздается стук палки. Это стучит хозяин в потолок своей спальни (она находится под нами). Встаем, одеваемся и сразу спускаемся в конюшню. Принимаемся за лошадей, чистим щетками до умопомрачения. Меня инструктирует старший из поляков, Йозеф. Относится он ко мне иронически-доброжелательно. Другой поляк , помоложе, Франц, по-русски не говорит, но понимает, может быть, потому что ухаживает за русской девушкой. Йозеф тоже сожительствует с русской девушкой из соседнего двора, которая время от времени устраивает ему душераздирающие сцены ревности. Живем все трое мирно (ведь делить-то нам нечего), но особой дружбы между нами нет.