Вот только даст ли это хоть какой-то результат? Во-первых, могут попросту не поверить, что, скорее всего, и случится. И это еще в лучшем случае! В худшем же его попросту обвинят в паникерстве или, что еще хуже, в оставлении боевой позиции и скоренько отдадут под трибунал.

С другой стороны, даже если предположить, что поверят. Вот вдруг возьмут — и поверят! «Все вдруг», как говорится… И что? Общеизвестный факт, что когда пришло время срочно принять меры по ликвидации прорыва, маршал принял решение только во второй половине дня девятнадцатого числа. Да еще и штаб Шестой армии «постарался», так что, когда приказ все-таки дошел до войск, предпринимать что-либо, в общем-то, оказалось уже поздно…

Нет, этот метод точно не годился. Если, конечно, он не решил сознательно пожертвовать своей жизнью и тем самым «послезнанием» ради того, чтобы в результате все равно ничего не получилось…

Впрочем, гимнастерка, как он уже говорил, под комбинезоном, а петлицы — соответственно на гимнастерке. И отличить лейтенанта в комбезе от, скажем, майора в таком же точно комбезе не так-то и легко… если, конечно, комбинезон не снимать. А чего его снимать, если совсем уже скоро начнется такой кровавый форс-мажор с немецкими прорывами, что и поесть-поспать не удастся. Но особенно раздумывать, анализируя ситуацию на нескольких уровнях, некогда. Иначе и он уподобится маршалу Тимошенко и чэвээсу Хрущеву, которые все думали-думали, да и про…ли ситуацию…

…А затем изнурительный переход — жара в конце мая стояла уже почти летняя — завершился. Как ни странно, они не потеряли ни одной машины, да и немецкая авиация их ни разу не потревожила. А уже на подъезде к городку их догнали рембатовцы на восстановленной «Матильде» и трофейной «Штуге», как оказалось, брошенной из-за пустых баков.

Кирилл на дрожащих ногах, но все-таки сам спустился с танка, столкнувшись с разыскивавшим его военврачом:

— Товарищ командир, спасибо вам за раненых! Почти всех довезли. Вам бы на перевязку, я категорически настаиваю, и отдохнуть, на вас вовсе лица нет…

Кирилл, борясь со слабостью и тошнотой, начал было спорить, но затем вынужден был признать правоту капитана. Если загноятся раны, он ничего путного сделать не сможет, сляжет с температурой — и все, кранты всему их неначавшемуся прорыву…

Госпиталь располагался на противоположном конце улицы, в здании бывшей городской больницы, куда Кирилл дошел вместе с военврачом. Капитан толкнул обшарпанную дверь, пропустил вперед парня, на которого немедленно обрушился целый водопад запахов. Нет, не запахов — вони, даже — воней, хотя, конечно, такого слова попросту не существует в природе. Хотя, пожалуй, и следовало бы придумать, как раз для таких вот случаев. Потому что этих, гм, запахов было слишком много, но они отчего-то не смешивались, существуя как бы каждый по отдельности, и определить, какой из них был кошмарнее, казалось просто невозможным. Кисловатый запах давно не мытых, грязных и потных тел, железистый — крови, сладковатый гнойный, запах обгорелого человеческого мяса — тоже сладковатый, но совсем другой, и какой из них тошнотворнее, не поймешь. И еще неизменный запах карболки, изо всех местных «ароматов» наиболее приятный, хотя в детстве, когда он разок попал в инфекционную больницу, его от карболки не то что тошнило, а просто выворачивало наизнанку. Оххх… да, такого он еще не видел за все свои игры-бои… точнее, не ощущал. Там, возле подбитого танка, после гибели санинструктора его вырвало, сейчас он такого позволить себе не мог. Хотя и очень хотелось, если честно…

Искоса взглянув на него, врач торопливо потянул за рукав здоровой руки:

— Идемте за мной, товарищ майор…

Капитан привел его в относительно чистую перевязочную и сдал с рук на руки немолодой медсестре с совершенно пустыми от усталости глазами, которая споро обработала и перевязала рану и ожог. Никаких книжно-киношных штампов в духе «потерпи, милый» или «вот сейчас будет немножечко больно» не произносилось — человек просто выполнил свою работу, автоматически, словно робот. Не от врожденной жестокости, разумеется, просто от смертельной усталости и немыслимой нагрузки последних дней…

Больно, между прочим, и на самом деле было, особенно когда она снимала (отдирала, скорее) плохо отмоченные, присохшие за сутки повязки, и разок Кирилл даже сдавленно вскрикнул, до крови прокусив губу. Хотя и прекрасно понимал, что кроме него, женщине сегодня предстоит оказать помощь еще не одному десятку, если не сотне, раненых и обожженных страдальцев.

— Посидите минуток пять, товарищ лейтенант, в себя придите. А потом ступайте на воздух, незачем вам все это нюхать. Да и помещение потребуется, сейчас станем ваших разгружать. Да, и порошок примите, вот вода запить, — таким же равнодушно-усталым, как и взгляд, голосом сообщила медсестра. И молча вышла из перевязочной, прикрыв за собой хлипкую дверь.

«Товарищ лейтенант», ну конечно! Видела петлички-то во время перевязки! Блин… Превозмогая боль и слабость, парень оправился, скрыв под отворотами комбинезона ворот гимнастерки. С трудом поднявшись, вышел в коридор, собираясь выйти на улицу. Сестричка права, незачем ему все это… нюхать…

— Ну, шансов у него примерно процентов сорок. Организм здоровый, должен выкарабкаться…

Кирилл повернул голову. Из дальнего конца короткого коридора приближался врач, пожилая женщина в очках и с небольшими усиками над верхней губой. Она разговаривала со своим, по всей видимости, помощником, совсем юным доктором; на вид доктор тянул лет на семнадцать, но из-под халата виднелся уголок воротника гимнастерки — видимо, вылез, а врач не поправил, либо не заметил, либо не до того было. А на воротничке — петлицы с капитанскими нашивками. Капитан медицинской службы, надо же!

— Легкое, конечно, пробито, и контузия ребра, но если жить захочет, выживет…

Она заметила Кирилла, шагнула навстречу:

— Голубчик, вы что-то хотели?

От этого слова «голубчик» на мгновение повеяло чем-то домашним, даже детским: помнится, когда он был маленький, его участковый врач так называла всех, и детей, и их родителей. Кто его знает, как там это происходило у других, но когда простуженный Кирюшка, лежа в постели, приоткрывал один глаз и видел Зинаиду Михайловну — надо же, даже имя вспомнилось, — когда она клала ему на лоб прохладную руку и говорила протяжно: «Голубчик, ну, и что же это ты?», он сразу чувствовал себя много лучше, и страх, который порой одолевал его, когда он был совсем маленьким, страх, что он вдруг может вот так вот взять и умереть, сразу отступал, бежал позорно, и мальчик сразу понимал, что все будет в порядке, что он непременно поправится и что все в его жизни будет хорошо.