Шрифт:
Любопытно, что в фильме, ему посвященном, Пеле, отвечая на вопрос, какой из команд он отдает предпочтение — сборной 1958 года или 1970-го, назвал первую, несмотря на то, что и он сам, да и мы все понимаем, что за годы, их разделяющие, игра пошла дальше. Почему же он так ответил? Может быть, потому, что первая команда ему отдавала свою силу и он не мог этого не ценить, не испытывать благодарности, тогда как вторая была сильна его силой.
Со всеми этими впечатлениями я и вернулся из Мексики домой. Они не складывались в хорошо подобранный букет, который можно было преподносить письменно или устно. Из «букета» жестко высовывалась неправота нашей команды перед футболом, тот странный зигзаг, который она совершила, да так, что голова пошла кругом.
Журналист в любых условиях должен выполнять свои обязанности. И все же, хочешь того или нет, дает о себе знать уровень, на котором работаешь. Не могу представить себя футбольным обозревателем в Люксембурге, на Мальте или Кипре. Для самоуважения, чтобы знать, что имеешь право судить о матчах мирового значения не отвлеченно, не сбоку, а сопоставляя и сравнивая их с теми, которые идут на своих стадионах, испытываешь необходимость, чтобы футбол, который ты представляешь, был представительным.
Не по душе мне, когда в прессе малейшая неудача своих команд сопровождается жалостливыми «к сожалению» и «увы». Это слезинки для приличия, чтобы показать преданность. Они не выручают, пустое дело «ахи» и «охи», всплеск растерянных, слабых рук. Неудача для нас звонок к началу работы.
Осенью 1986 года киевское «Динамо» в розыгрыше Кубка чемпионов переиграло «Селтик» из Шотландии, а год спустя в том же турнире уступило «Глазго Рейнджерсу», клубу из той же страны и такого же класса. В первом случае все подавалось как должное, а во втором — растерянное «к сожалению». Но за год киевское «Динамо» пошло на снижение, это и должно было стать предметом репортерских исследований и забот.
Как не сочувствовать своим футболистам, знакомым, близким, как за них не болеть! Но для журналистов чистой воды любительство поддаться сожалениям и отвернуться от смысла происшедшего. Иногда хочется пойти на стадион просто поболеть за какую- нибудь команду, как в юные годы. И не получается. Видишь, что противник играет лучше, и его победу, которая, казалось бы, должна тебя огорчить, воспринимаешь как логичную, и, хотя тебе не нужно писать о матче, в голове выстраивается рецензия, ничего общего не имеющая с симпатиями, которые ощущал, едучи на стадион.
Все это я отчетливо пережил на двух следующих чемпионатах: в 1974 году в ФРГ и в 1978-м в Аргентине. Там нашей сборной не было, и мы, журналисты из Советского Союза, смахивали на туристов. Необязательность давала о себе знать на каждом шагу.
В Англии, где наша сборная вышла в полуфинал и потом играла в матче за третье место, советским журналистам отвели на «Уэмбли» лучшие места — в первом ряду ложи прессы, за шикарными широкими пюпитрами, с великолепным обзором. Так полагалось, и мы, как аристократы, пользовались всеми своими преимуществами. В ФРГ и Аргентине билеты мы получали не скажу что неудобные — на чемпионатах представителей прессы принимают как дорогих гостей,— но все же не в центре, а левее или правее. Попросить место получше не осмелишься: по какому праву?
В Аргентине со мной произошло то, что никогда не случалось. Я передал в Москву номер телефона пресс- центра и час, когда меня вызвать. Ни в тот день, ни на следующий редакция меня не вызвала, и я два дня промаялся с исписанными листочками. Ко мне то и дело подходили здороваться иностранные коллеги, знакомые по прошлым чемпионатам, и, как принято для начала разговора, протягивали сигаретные пачки. Я отказывался, пять лет как бросил курить. О своем злоключении помалкивал, не хотелось, чтобы жалели, делал вид, что посиживаю вроде бы от нечего делать, кого-то жду. В конце второго дня напрасных ожиданий из очередной протянутой пачки сигаретку я вытащил дрогнувшей рукой. А потом, чтобы не побираться, пошел и купил пачку. Нам не жизнь без связи, как разведчикам. В конце концов разговор с редакцией состоялся, все наладилось. Если бы на чемпионате играла наша команда, происшествие признали бы чрезвычайным. А тут ни работники редакции, ни я сам никакого дознания не производили, эко дело, газета смогла обойтись и без корреспонденции из Аргентины: наши там не играют.
Существует в истории сборной смутная страница. Перед чемпионатом 1974 года наша команда попала в отборочную группу, победитель которой должен был встретиться в двух матчах с победителем одной из южноамериканских групп. Наши футболисты стали первыми в турнире с участием Франции и Ирландии. И теперь на очереди два матча с командой Чили. Первый — в Москве 26 сентября.
А за две недели до этого дня в Чили произошел переворот, власть захватила военная хунта, приспособившая стадион в Сантьяго под концентрационный лагерь. Мне довелось побывать на стадионе «Насьональ» прежде, в 1965 году: четкий контур, простор, молодой парк вокруг. Нашу команду тогда тепло встречала чилийская публика, возле отеля, где мы жили, с утра до вечера толпилась молодежь, каждому из делегации аплодировали. Превратить в концлагерь стадион, на котором люди собирались в свои веселые часы, было вызывающим оскорблением народа. Уже по первым телеграммам было понятно, что нашей команде не к лицу появиться на обесчещенном стадионе.
А день матча с чилийцами в Лужниках приближался. И наша спортивная дипломатия сплоховала, не разобралась. Логично было бы обратиться с просьбой к ФИФА оба матча с чилийцами провести на нейтральных полях: один в Европе, другой в Южной Америке. Сделано это не было, и 26 сентября первый отборочный матч СССР — Чили состоялся. Ему сопутствовала обстановка растерянности, его не транслировали по телевидению, прессе не рекомендовали его освещать. Но 60-тысячная аудитория собралась.
Задолго до этих событий в редакции «Футбола — Хоккея» было обговорено, что писать об этом матче поручается мне. Так уж было у нас заведено, что заковыристые встречи комментирует редактор. Я, разумеется, не мог предположить, что меня ожидает. По своему значению матч заслуживал разворота — двух страниц еженедельника. Но накануне стало ясно, что появиться может лишь небольшая информация. Она и появилась — 50, строчек. Под ней нет подписи, но по праву автора приведу ее: