В той же Праге появилась и еще одна рецензия на ПТД (и, таким образом, три быстрые рецензии появились в трех центрах эмигрантской культуры — в Париже, Берлине и Праге). Она принадлежала филологу молодого поколения — Р. В. Плетневу [323] — и была наиболее критична. Свою критическую позицию рецензент мотивировал именно уровнем книги, достойной критического взгляда. «В наше время, когда господствует или узко формалистический подход, который, по выражению М. Бахтина, "дальше периферии этой формы пойти не способен", или метод т. наз. "Марксистский", особенно приятно читать такие работы, как труд выше упомянутого автора. Думается, не будет натяжкой утверждение, что во многом М. Бахтину удалось по-новому осветить не только творчество Достоевского, его манеру писать, но и проникнуть к самым истокам творчества. Благодаря этому невольно предъявляются повышенные требования к автору». За изложением основных положений книги следует критика, причем одни и те же положения принимаются двойственно; так: «М. Бахтин очень тонко оценивает роль и значение героя у Д.», но: «Но все же надо подчеркнуть…, что личность, герой никогда не растворяется в слове, и герой не есть только его слово о себе». Претензии Плетнева близки будущей критике Комаровича: схематическая абстрактность основной формулы, под которую подводится — ив нее не умещается — многообразие творчества Достоевского. «При чтении книги, первое время, трудно отделаться от впечатления, что в руках у автора та отмычка, которая открывает все двери, ведущие в тайные покои художественного творчества». «Ключ» к Достоевскому, какой признал за книгой Бицилли, здесь назван «отмычкой» (и так же, собственно, будет писать ф «ключе» Комарович). Плетнев вменяет автору ПТД, что им оставлены без внимания произведения и стороны творчества Достоевского, не подтверждающие его теорию, — «Записки из Мертвого Дома», «Село Степанчиково». «Нельзя не отметить множество ценных и остроумных замечаний М. Бахтина, напр., по вопросу о "типах прозаического слова" (двуголосое слово) и т. п. Однако <…> как же возможно обойти проблему единоголосого, монолитного слова? Таков сказ (точнее, стилизация) Зосимовского жития, речей Макара Долгорукого в "Подростке" и т. п. Наличие обойденных проблем всегда сказывается в самой работе: прямым или косвенным путем автор противоречит самому себе». Рецензент повторяет здесь упрек своего учителя по пражскому литературному кругу — А. Л. Бема — в недооценке житийного слова. Тезису об отсутствии вещного и объектного в мире Достоевского рецензент противопоставляет наличие в этом мире «чисто земных типических фигур», например, Разумихина — «типической, монолитно-одноголосой фигуры». «Все эти невязки, или ошибки, происходят», по мнению рецензента, от неясности понятия диалога в книге, при этом сам рецензент склонен понимать диалог традиционно и не воспринимает расширительного его толкования, что видно из его замечаний: «Тогда мы обязаны следить за местом героя и его слова не в диалоге лишь, а и в общей концепции романа. Диалог Д. многосложен по форме и монологи типа Зосимовского жития перекликаются с рядом диалогов и монологов романа». Диалог по Бахтину рецензент понимает как раскол единства мира писателя, противопоставляя ему объединяющую, «хоровую» тенденцию: «Происходит постепенное оживление мира, нащупывание его органического начала взаимодействия, а не отталкивания, отыскивание начала хорового, где слышен индивидуальный голос в общей гармонии».

Вывод — признание книги более в частностях, нежели в целом, — характерен для критиков, не принимающих общей идеи книги (начиная с Берковского): «М. Бахтину удались более частности, нежели целое». Но за выводом следует нота крупного признания, в чем сказывается двойственная, колеблющаяся оценка книги, причем характерно ее восприятие «в свете новой философии», с выделением современного философского имени как основополагающего для книги, хотя в самом ее тексте оно лишь единожды упомянуто в примечании: «Однако он по-новому, в свете новой философии (М. Шелер) поставил и попытался конкретно разрешить проблему своеобразия романного построения и стиля у Д., и при том в кругу не только русского, но и западно-европейского романа». Стоит все же оценить и признание рецензента, что автору удалось «проникнуть к самым истокам творчества» Достоевского. В заключение рецензии толкование книги смещается к проблеме двойника, столь популярной в трудах пражской школы и понимаемой в психологическом и психоаналитическом ключе, в основном чуждом направлению ПТД: автор книги «особенно остро ощутил дуализм мировосприятия героев, в основе которого обычно лежит проблема двойника. Двойничество рождает столкновение двух я, объединенных и направленных общей идеей романа <…> Подметив эту бифуркацию личности на подлинное я и на я низшее, я проэкцию хотений, М. Бахтин направил свое исследование по пути выражения двойничества — диалогу двух или нескольких столкнувшихся голосов и сознаний. В этом его заслуга, но в этом и односторонность работы».

Итак, книга М.М.Б. по ее выходе вызвала серию критических откликов как в советской прессе, так и в эмигрантских изданиях. Сравнение той и другой серии позволяет сказать, что лишь в рецепции литературного русского зарубежья книга была всерьез воспринята и рассмотрена по существу (в этот второй контекст помещается и обзор Комаровича, хотя и помеченный Ленинградом, но напечатанный за границей). В 30-е гг. упоминания книги и ее автора в советской критике прекращаются, в зарубежной же русской прессе встречаются, и собрать их по страницам этой прессы еще предстоит; таково, например, упоминание в статье С. И. Гессена «Борьба утопии и автономии добра в мировоззрении Ф. М. Достоевского и Вл. Соловьева» в парижских «Современных записках», т. 45, 1931, с. 281. Наиболее значительна ссылка в «Путях русского богословия» прот. Георгия Флоровского (1937), на страницах, содержащих аналитическую библиографию значительных работ о Достоевском: «Много ценных наблюдений в книге М.М.Бахтина <…> Заслуживает полного внимания мысль о философской полифонии у Достоевского; срв. с. 41–42: "Мир Достоевского глубоко плюралистичен. Если уже искать для него образ, к которому как бы тяготеет весь этот мир, образ в духе мировоззрения самого Достоевского, то таким является церковь, как общение неслиянных душ" (срв. у Данте)» [324] . Столь строгий и нелиберальный православный богослов, таким образом, признал «тезис» ПТД заслуживающим «полного внимания» и выделил в книге ключевой для себя образ, несомненно, очень важный и для автора книги, о чем можно судить по его позднейшему сокрушенно-покаянному воспоминанию о невозможности раскрыть этот образ в условиях времени, когда создавалась книга (см. выше из рецензии М. Огаренкова): «Приходилось за руку себя держать. Только мысль пошла — и надо ее останавливать. Туда и обратно <…> Даже церковь оговаривал» [325] .

Из более поздних упоминаний книги в эмигрантской литературе надо отметить ссылку в известной книге К. В. Мочульского «Достоевский. Жизнь и творчество» (Париж, 1947, с. 203); ссылка относится к анализу «речевого портрета человека из подполья» у М.М.Б.

К тридцатым годам относится курс лекций кн. Н. С. Трубецкого о Достоевском, читанный в Венском университете в 1931–1932 и 1935–1936 гг. и отмеченный сильным влиянием ПТД. Опубликованы лекции были значительно позже, посмертно (по-русски в виде серии статей в нью-йоркском «Новом Журнале» в 1957–1965 гг. [326] и в расширенном варианте в виде книги по-немецки [327] ). Имя Бахтина и его книга названы только раз, но влияние книги растворено во всех статьях. Центральный тезис Трубецкого: «В противоположность Толстому Достоевский — не тенденциозный писатель <…> У него мировоззрения всех действующих лиц совершенно равноправны» [328] . «Неразрешимость загадки является прямым следствием существования двух равноправных точек зрения с исключением третьей, "объективной"» [329] . «Идеологическая установка самого автора совершенно скрыта за этой сложной сетью образов <…> Это очень характерно для Достоевского и лишает его романы всякой тенденциозности» [330] . Человек из подполья — первый идеологический герой Достоевского, и его идеология «составляет одно целое с его личностью», вообще мировоззрение героя сливается с его личностью. «Когда такая воплощенная идеология становится живой человеческой личностью, Достоевский обращается с ней уже знакомым нам образом: не как с объектом изложения, а как с субъектом, проникает внутрь ее, становится всецело на ее точку зрения» [331] . Уже Макара Девушкина «из объекта изображения Достоевский превращает… в субъект…» [332] Трубецкой оспаривает понятие «диалектика» применительно к типу соотношения у Достоевского идей героев и личной идеологии автора: «Теория "диалектики" не выдерживает критики, потому что если считать взгляды, враждебные идеологии автора, "антитезисом", то конечный результат, "синтез", должен был бы соответствовать воззрениям Достоевского и быть выраженным с полной убедительностью; этого, однако же, нигде не видно» [333] . Трубецкой при этом настаивает, что в вопросе об идеологии Достоевского надо четко разделять подходы философский и литературоведческий: «наше собственное направление — чисто литературоведческое» [334] . Во всех этих положениях можно видеть претворенные отражения методологии ПТД. В еще большей степени, чем П. М. Бицилли, Н. С. Трубецкой из крупных ученых принял книгу, по-видимому, безоговорочно. Он пользуется понятиями «многоголосого, или полифонического, романа» и контрапункта, не называя имени Бахтина [335] , и, наконец, на него ссылается прямо:

«Взаимоотношение и противопоставление этих сложных личностей, их взаимодействие построены на принципе, который лучше всего можно сравнить с контрапунктом в музыке. Романы Достоевского похожи на хор, в котором каждый голос поет свою самостоятельную и законченную мелодию; но эти мелодии построены так, что всякую из них можно рассматривать как аккомпанемент каждой из остальных, так что при одновременном пении создается не какофония, а стройное музыкальное единство, в котором каждый голос сохраняет свою самостоятельность, и в то же время он неотделимая часть целого. Русский литературовед Бахтин совершенно правильно назвал такого рода роман " полифоническим".

Полифоническая структура обусловлена тем, что каждое действующее лицо, как сказано выше, представляет собой особый психологический мир — эти "миры" нельзя подвести под простую тематическую схему, подвергнуть их тематической дисциплине. Они должны сохранять свою автономию, и поэтому только путем контрапунктического противопоставления можно объединить их в одно полифоническое целое» [336] .

В эту теорию, изложенную совершенно по Бахтину, Трубецкой вносит собственное наблюдение (надо заметить, перекликающееся с противопоставлением романа Достоевского тургеневскому «роману о герое», со ссылкой тоже на ПТД, в статьях Л. В. Пумпянского о Тургеневе 1929–1930 гг. — см. выше; неизвестно, знал ли их Трубецкой, здесь возможна независимая перекличка, что повышает интерес и ценность наблюдений): «Преступление и наказание» и «Идиот» — романы с центральным героем. «Существование центральных фигур является уступкой "монофоническому" роману. В дальнейших произведениях Достоевского они исчезают, и мы находим полифоническую форму в чистом виде <…> В "Братьях Карамазовых" последний след централистической структуры устранен — в нем нет ни рассказчика, ни противопоставленной всем центральной фигуры, а несколько равноправных действующих лиц, образующих своими голосами пол иронический хор». Таким образом, к теории М.М.Б. подключается термин Вяч. Иванова, который, однако, не употребляется в ПТД и, кажется, не отвечает их концепции (см. в наст, комментарии выше). «Не следует думать, что Достоевский стремился к этому сознательно, что он поставил себе задачей написать полифонический роман и работал над ее разрешением. Он пришел к этой форме естественным путем, в силу внутренней логики своего литературного творчества». В «Бесах» и «Подростке» он также выдвигал центрального героя, однако логика творчества сопротивлялась этим решениям, и в этом качестве Ставрогин и Версилов, по Трубецкому, не столь убедительны, как были Раскольников и Мышкин. «Это было результатом не сознательного намерения автора, а внутренней логики полифонического романа <…> Только в "Братьях Карамазовых" отсутствует намерение ввести в роман центральную фигуру» [337] .

Статьи Н. С. Трубецкого о Достоевском начали появляться в печати через много лет после смерти автора (1938), в конце 50-х гг., и с их опубликованием связано, минуя глухое двадцатилетие, возобновление интереса к уже старой книге. И вновь в сюжет вступает имя Р. Плетнева. В т. 51 «Нового журнала» (1957) он отвечает на первую из опубликованных там же, в том же году, в т. 48, статью Трубецкого «О методах изучения Достоевского». Хотя в этой статье ПТД и М.М.Б. не упоминаются, но влияние их легко распознаваемо, и Плетнев уверенно утверждает: «Здесь Трубецкой развивает положения, ранее его высказанные Бахтиным. Но можно ли говорить о равноправных представителях разных воззрений, напр., в "Записках из Мертвого дома"? Это "одноголосое" произведение <…> Так и в "Исповеди Ставрогина", голос епископа Тихона — бесспорно авторский голос, выражающий замысел Достоевского». Сквозь статью Трубецкого Плетнев продолжает полемику с ПТД, частично повторяя аргументы своей рецензии 1931 г., частично их развивая (при этом вновь привлекая в союзники своего учителя А. Л. Бема). Так, выдвигается возражение, высказанное первым еще Берковским: роль сюжета в проверке идей персонажей Достоевского: «Как правило, в крупных произведениях Достоевского гибельная идея губит себя и ее носителя. Да и можно ли, внимательно читая "Бесы" или "Братья Карамазовы", назвать Достоевского "нетенденциозным писателем"? Конечно же, он был часто тенденциозен. Даже если бы я стал и на чисто формалистическую точку зрения, я бы заметил: каждый диалог (в романе) подразумевает различие формы и содержания. Лишь только мы сосредоточим свое внимание на процессе выражения мысли, мы как бы раздваиваемся, и значимость выражения является величиной переменной; она находится в функциональной зависимости не только от говорящего в романе лица, но и от наблюдателя. Вот еще почему в романах Достоевского можно и должно искать и выражение мыслей "автора-наблюдателя" диалога. При очень осторожном и объективном подходе и можно и должно "выводить идеологию Достоевского из его произведений", а вовсе это не невозможно, как утверждает кн. Трубецкой» [338] . Р. В. Плетнев ведет полемику с обоими вместе — Н. С. Трубецким и М.М.Б. — и этот спор через десятилетия способствует возвращению полузабытой книги в поле внимания.

В самом деле, эта запоздалая полемика, независимо от намерений критика, оказалась знаком возобновления интереса и готовила поворот в судьбе старой книги; ее «вспоминают». В следующем же «Новом журнале» (т. 52, 1958, с. 71–93) печатается достаточно пространная статья автора книги о советском достоевсковедении В. И. Седуро, целиком посвященная ПТД: «Достоевский, как создатель полифонического романа (М. М. Бахтин о форме романа у Достоевского)», с примечанием: «Глава из работы "Достоевский в русской и советской литературной критике"» [339] Статья представляет собой апологетический реферат ПТД, почти не претендующий на самостоятельный критический анализ книги и имеющий единственной целью напомнить о ней, но в последовательном и по мере сил автора добросовестном пересказе ее положений акцентирующий определенные моменты. Методологию книги автор статьи толкует как скрыто формалистическую, в социологических же ее пассажах видит вынужденную тактику: «М. М. Бахтин… внес в литературу о Достоевском совершенно новое понимание его творчества. В работе Бахтина сказывается выучка у литературоведов-формалистов <…> В лице Бахтина формалистическое литературоведение обогатило изучение творчества Достоевского и повлияло на взгляды многих писавших о Достоевском <.. > С целью отвести возможные обвинения в пренебрежении к социальному моменту, он спешил оговориться, что по его убеждению всякое литературное произведение внутренне социологично и в нем отражаются социальные силы и оценки». Выделяет автор статьи и столь уже привлекавший писавших о книге, Бицилли особенно, тезис о «вневременном» построении мира Достоевского, понимая как образ мира в аспекте вечности: «Чтобы заострить свою мысль, Бахтин прибегает к крайностям, утверждая, что в мир Достоевского и входит только то, что может быть осмыслено и связано в одном времени. Только такие одновременные явления Достоевский и рассматривает с точки зрения допущения их в ту вечность, где все сосуществует в категориях одновременности». В тех перебоях социологических и экзистенциальных мотивов, которые ощутимы особенно на последних страницах ПТД, Седуро подчеркивает тему диалога «человека с человеком» как противостоящую марксистской социологической каузальности: «Самым поразительным во всей стройно возведенной Бахтиным системе анализа различных сторон формы романа Достоевского является смелость, свежесть и самостоятельность мысли исследователя. В 1929 г., накануне так называемого великого перелома в стране и начала господства социологического и классового подхода к литературе, Бахтин выступил с книгой, каждая строка которой утверждала уже гонимые методы литературоведческого анализа. Бахтин как бы освобождал творчество Достоевского от всех поползновений на него и притязаний на гегемонию изучения его со стороны марксистской критики. Как бы в пику этой последней, Бахтин в своем труде отрицает за социально — классовыми реакторами формообразующую силу в творчестве Достоевского <…> Бахтин объясняет человечность героев Достоевского их асоциальностью, тем, что они представляли собой социально дезориентированную разночинную интеллигенцию, ощущавшую себя рассеянной и разобщенной в мире и потому ориентировавшуюся на одинокую, часто изолированную личность <…> Недостающие им в реальной жизни предпосылки социальной деятельности и общения восполняются чисто человеческим материалом. Он-то и обеспечил творениям писателя общечеловеческое значение». Оценивая книгу в исторической ситуации ее появления, Седуро изучил и прием, оказанный ей советской критикой: «Не приходится удивляться, что такие обобщения и выводы, как и сама методология Бахтина, вызвали резко отрицательное отношение большей части советской критики. Соединение тонкого формально-стилистического анализа со стремлением осмыслить и определить принципы полифонического романа Достоевского и мировое значение его новаторства не встретили сочувствия и понимания в широких кругах партийной критики». Но, не в пример другим рецензентам, Луначарский «постарался вникнуть» в книгу. «Так соблазн концепции Бахтина был настолько велик, что перед ней не устоял даже Луначарский. Мысли Бахтина оплодотворили новейшее советское достоевсковедение. Можно сказать, что Бахтин открыл и объяснил Достоевского совсем по-новому и тем самым раскрыл новые горизонты для дальнейшего исследования и изучения его. Но несчастье книги Бахтина было в том, что она появилась на переломе двух периодов в жизни Советского Союза, когда партия начала все более прибирать литературу к рукам. Таким образом, замечательная книга Бахтина была вскоре предана забвению и резонанс, вызванный ее появлением, был приглушен равнодушием партийных чиновников от литературы, а затем и вовсе заглох в шуме текущих обыденных дел. Поэтому книге Бахтина и не суждено было сыграть в изучении творчества Достоевского ту роль, на которую у нее было полное право».