Отец с мамой уже начали немного разговаривать, но это они, может быть, хотят только обмануть меня. Знают теперь, что я наблюдаю за ними, ведь я обоим наговорила таких вещей. Разговаривать-то разговаривают, да все равно оба вечно унылые, как гиппопотамы. Ох, как эти взрослые отравляют себе жизнь! Меня, естественно, интересует главным образом, что они замышляют. Но если они только притворяются, я уж как-нибудь их разоблачу. Одного мне никак не понять: всем известно, как отец женился на маме. В последнюю минуту сбежал с помолвки с другой женщиной, да еще в канун рождества! Говорит, что и не подозревал, что там готовится помолвка. Только когда мать той девушки начала расписывать, сколько добра они дадут в приданое за дочерью, он вдруг понял, что любит бедную девушку, которая уехала на рождество в Лучатин. И сел он тогда в поезд и весь предрождественский вечер проболтал с проводником, потому что, кроме них двоих, в поезде не было ни души. На следующий день он все же обручился. Но с кем? С той бедной девушкой в Лучатине. И эта девушка — моя мама!

Вот это была любовь! Когда я родилась, отец, говорят, вынес на руках из машины не только меня, но и маму. Бабушка об этом иногда рассказывала, а отец всякий раз смеялся, вспоминая, как тогда сплетничали соседи, что «ребенок-то у них есть, а ума-то ни на грош». Из этого видно, что мои родители очень любили друг друга. А теперь? Правда, я не могу сказать, что они ненавидят друг друга, но любить не любят. Настолько притворяться они не в силах даже передо мною.

Вот этого я никогда не пойму.

Я все думаю о двух вещах, да так, что спать не могу. Первая связана с Имро, — в понедельник он не пришел к школе. Правда, за мной зашел отец, но я очень зорко смотрела вокруг.

Второе дело — приемные экзамены. Сегодня сообщат результаты. Тем, кто сдавал в двенадцатилетку. Кто подавал в техникум, тем объявили результаты вчера. Иван попал в свое желанное промышленное училище. Но что будет с нами — с Евой и со мной?

…Верба вошла в класс вместе с директором. Он хранил непроницаемый вид, а Верба улыбалась ласково, так, словно хотела сказать тем, кто не прошел: «Не плачьте, дети мои, как только директор уйдет, я для вас что-нибудь придумаю, а пока тихо, тихонечко…» Ох, знаем ее! Когда утонул наш одноклассник Юрко Бабич, директор еще и выйти как следует не успел, как Верба первая заплакала. Иногда она бывает такая. Будто вовсе и не учительница. Все вместе с нами переживает.

В классе было тихо, как на кладбище. Все мы, двадцать пять человек, дышать перестали.

— Бабинская Елена, — прочитал директор первое имя.

Я схватила Еву за руку. Она у нее была холодная и влажная, как лед, который начинает таять.

— Бабинская Елена, — повторил директор, — на экзаменах прошла, но с учетом плохой успеваемости за все прошлые годы в двенадцатилетку не принимается.

Ни единый мускул не дрогнул на лице у директора. И Верба стояла как статуя. Если бы можно было видеть сквозь их неподвижные лбы, я-то знаю, какие бы там оказались мысли.

Вербе жаль Бабинскую, которая стоит теперь такая тихая и не дерзит, как обычно. Но решение Верба считает справедливым. Она не радуется ему — она просто довольна.

Директору до Бабинской как до лампочки. Он вообще не очень-то чувствителен к ученикам, скорее наоборот. Но решение его раздражает. По его мнению, справедливо было бы принять Бабинскую, раз отец ее служит в министерстве образования.

Мы, понятно, тоже молчим. Ведь мы еще не знаем, как обстоят дела с нами. Только уже чуть меньше трясемся. Если бы Бабинскую приняли, мы бы тряслись как осинка.

Ева так и впилась ногтями в мою руку, но теперь она уже не такая потерянная. Директор читает ее имя.

— Экзамены выдержала только на «удовлетворительно». Не принимается.

Ева рухнула на скамью и начала всхлипывать неестественно высоким голосом. Я страшно испугалась, вскочила и вместе с Иваном вывела ее в коридор. Да, именно с Иваном! Обычно он бывает противным, но, когда с нами что-нибудь случается, он всегда вспоминает, что мы почти что тройня, и моментально кидается на помощь.

Ева в коридоре почти в обморок падала. Она безумно боится отца. Иван принес воды, а я поддерживала Еву. Когда она немного очухалась и могла уже стоять на ногах, Иван погнал меня в класс:

— Иди скорей, а то пропустишь про себя!

Про меня… Как будто мне уже не все равно, приняли меня или нет. Не пойду я в двенадцатилетку! Я дала слово и сдержу его. Пойду вместе с Евой… куда, еще не знаю, но вместе.

В классе открылась дверь. Верба провожала директора.

— Тебя приняли, Ольга! — крикнула она — ей так хотелось сказать нам что-нибудь хорошее.

Я кивнула головой, будто рада, но горло у меня так сжалось, что я взяла из рук Ивана стакан и выпила воды.

Не знала я, что так трудно исполнять обещание! Я прислонилась к стене, и мы постояли молча. Ева уже не плакала. Настороженно, искоса поглядывала она на меня. Не верила мне!

— Напрасно ты так смотришь, Евочка, — выговорила я. — Можешь сказать отцу, что и меня не приняли. Это его немного успокоит. И, в сущности, решительно все равно — отказаться добровольно или не быть принятой.