— Это невозможно описать, — сказал Эрленд. — Когда ты завтра работаешь?

— С пяти и до упора. И до кучи надо перекроить репортаж о праздновании Рождества в королевском дворце, — ответил Крюмме.

— Это еще зачем?

— Его должна была утвердить королева, и, как ты думаешь, одобрила ли она хоть одну фотографию? Нет, слишком личное, сказала она. И, конечно, все пришлось переделывать, верстку и текст.

— Что же было не так с фотографиями?

— Дверь на заднем фоне, ведущая на кухню, открыта, и что-то висит на спинке стула. Дверь должна быть закрыта. Все из-за кретина фотографа.

Он сделал большой глоток. Эрленд посмотрел на него и воскликнул:

— А что же висело на спинке стула? Скажи! Боже, как ты иногда меня раздражаешь, Крюмме!

— Пиджак. Коричневый пиджак.

— Что же тогда…

— Понятия не имею. Правда, не имею понятия. Может быть, это одежда, забытая любовником.

— Точно! При этом-то прокисшем от уксуса графе в мужьях. Вино. Вот все, что его интересует. Вино, виноград и французские замки.

— Ну, это еще не худшие интересы. Выпьем!

— Давай обсудим праздник! Я так его жду, Крюмме! Стол, надо ведь начать готовить уже послезавтра. Тогда у нас будет на это целый день, важно успеть до того, как доставят цветы. Кстати, о столе! Мы еще не видели шоколадного стола!

— Я видел. Мы делали огромный репортаж с Королевской шоколадной фабрики во вторую субботу декабря, ты же помнишь.

— Подумаешь, на картинке. Ты ведь там не был. Только отправил фотографа. Я хочу его понюхать, Крюмме! Одна столешница сделана из ста килограммов чистого шоколада и украшена шоколадным блюдом, оформленным как расписной фарфор!

— Я знаю.

— А я знаю, что ты знаешь! Не будь идиотом! Но завтра мы все равно туда отправимся. Сначала смотреть мою витрину, а потом на шоколадную фабрику. В такой последовательности…

— Иди сюда.

— Зачем? Ты возжелал моего тела?

— Да.

— Ой! Вода прибывает.

После любви и залитого водой пола, после того, как они зажгли три свечи в рождественском светильнике, приготовили вместе обед и съели его, Эрленд обнаружил ящик в прихожей у гардероба. Он сразу же его опознал. В прошлом году он клялся себе, что достанет его заранее и отдаст мусорщикам, а потом соврет Крюмме, скажет, что он исчез. Скорее всего, его в наглую украли из кладовки в подвале. Несмотря на то, что она надежно заперта на амбарный замок. Или… он так и не продумал, что сказать Крюмме, но вот, ящик стоит здесь. Уже слишком поздно.

— Не надо его доставать, забудь про него, — сказал он Крюмме, который раскинулся на диване в халате, распахнувшемся на животе. Пупок напоминал прищуренный глаз.

Крюмме вздохнул.

— Ты это каждый год говоришь.

— Я эту гадость ненавижу! Я выброшу ящик в окно! Сейчас же!

— Не смей. Вертеп будет стоять там, где стоял все одиннадцать лет. Как можно быть таким неблагодарным?! Это ведь мой тебе подарок. Подарок от большой любви и чистого сердца.

— Ты каждый год так говоришь, — парировал Эрленд и решительным шагом направился к бару, налил рюмку коньяка, опустошил ее одним глотком, потом налил Крюмме и еще одну себе.

— Какое мне дело, что от большой любви, если я его всем сердцем ненавижу?!

— Не понимаю почему.

— Просто он уродлив. Грязный хлев, бесцветные одежды, бедность! И этот идиотский засранный младенец лежит в кормушке для осла со звездой над головой — просто верх безвкусия! Ложь и притворство! Это безобразно!

— Вообще-то он сделан так не для того, чтобы тебя раздражать. Иосиф и Мария просто не имели ни гроша, и никто не украсил хлев заранее и со вкусом, ожидая рождения Спасителя.

— Да если бы только это! А чудовищный наряд отца…

— Он бедный плотник из Назарета, мышонок. Пойми для начала всю историю и традицию, прежде чем…

— Я презираю историю и традицию. И трех волхвов! То есть… они же волхвы! Я где-то читал, что они были богаты!

— В Библии, наверно, читал. Там об этом немного пишут.

— Они же были богатыми! Наверняка одевались в пурпур и шелка! А в нашем вертепе они в простом хлопке! Неподходящих цветов и в жутких коронах, которые невозможно отчистить. Они с каждым годом все чернее. Нет! Я категорически против того, чтобы его доставать! Он все портит! Он портит мое рождественское настроение!

— Я же купил его в Осло, если помнишь. Он норвежский. Поэтому ты его и ненавидишь.

— Норвежцы обожают подобное дерьмо. Сидят и глазеют на бедность и наслаждаются собственной аскезой, стыдятся громкого смеха, стыдятся получать удовольствие от хорошей еды, стыдятся выпить лишнего, стыдятся радоваться жизни.