— Как только ты помоешь свои сокровища.

— Я совсем про них забыл, — сказал Эрленд.

— Врешь. Не забыл. Ты только об этом и думаешь.

— Вовсе нет. Я вообще-то думал, что, может быть, можно украсить наш вертеп металлическими верблюдами.

Но, конечно, Крюмме был прав. Остаться одному перед стеклянным шкафчиком — вот все, о чем он думал.

Он закрыл за собой дверь и тщательно ее запер. Может, сначала заняться выпечкой, как, собственно, он и собирался накануне? Нет, сейчас не хочется пачкать руки в липком тесте, завтра у него будет предостаточно времени и на хлеб, и на песочный торт. Он выключил мобильный и включил беззвучный автоответчик на домашнем телефоне. Ручку на газовом камине он отвернул до отказа и некоторое время стоял и смотрел, как синие языки пламени вырываются из горелки и превращаются в желтый иллюзорный огненный занавес в камине. Когда он только приехал в Копенгаген, у него не было ни камина, ни печки и очень их не хватало. Он попросил друга снимать свой камин на видео в течение трех часов, и это видео включал по вечерам. Это было очень действенно, с треском, все как положено, казалось, тепло от экрана касалось его тела. Единственный недостаток был в том, что он не мог смотреть телевизор, пока горел камин. Лучше, конечно, было бы обзавестись настоящим камином, не газовым, раз уж он теперь живет в отдельной квартире, но противопожарная служба дома ему запретила. Однако он купил настоящие дрова и сложил их в корзину из блестящей стали слева от газового камина. Иллюзия была настолько полной, что кто-то из гостей однажды попытался вытряхнуть в камин пепельницу, в результате чего окурки попали в огнеупорное стекло и разлетелись во все стороны, окруженные бурей пепла.

Вид огня его успокаивал, расставлял все по местам. Пустая квартира вокруг, хороший день позади, Рождество впереди. Можно ли быть счастливее? И разве не обязан он устыдиться? Ведь есть бедные дети в Африке без шоколадного стола, эти войны, о которых Крюмме знал все и иногда обсуждал с ним. Нищета.

Он не хотел об этом думать, не желал знать об этом! Его всегда поражали люди, добровольно погружавшиеся в ужасные проблемы и видевшие смысл жизни в том, чтобы поведать другим, как плох этот мир. Становилось ли от этого кому-нибудь легче? Подавленные люди, выходящие на улицы с плакатами, исписанными какими-то призывами с кучей восклицательных знаков, неужели они верили, будто могут что-то изменить? Может, лучше бы им отправиться домой и зажечь детям свечки, испечь хлеб, спеть вместе с семьей песню и порадоваться? Вместо того чтобы быть злыми и возмущенными родителями, пичкающими детей тяжелой политкорректной литературой и требующими, чтобы дети разбирались в жизни, и таким образом подталкивающими их к наркомании как попытке убежать от политической агитации в собственном доме.

«Тебе не хватает способности понимать самых слабых», — говорил Крюмме и иногда злился на него за это. Однажды Крюмме назвал его поверхностным, но ему пришлось забрать эти слова назад после пяти дней молчания и отказа от любви. К тому же Крюмме не знал всего. Он не понимал. И это не было его виной. Какого черта он не выбросил этот проклятый вертеп вовремя?!

Нет, так не годится. Мысли отвлекают. Не надо думать. Эрленд должен быть чист, приступая к делу. Алкоголь, вероятно, может помочь. Дезинфицирующая мысли водка с лаймом, например. Он поставил «U2» и побрел на кухню. Оставаясь один в квартире, он каждый раз словно видел ее впервые. Предвкушение скорого легкого опьянения. Он любил эту кухню, безумно дорогую немецкую мебель с тяжелыми аккуратными дверцами, они открывались, будто дверцы «мерседеса». Он обожал шкафчик, полный баночек со специями, и неровное стекло, всегда светившееся неоново-зеленой дымкой изнутри, стойку для вина, отбрасывающую круглые, кроваво-красные тени, длинные столешницы, встроенную кофемолку, дизайнерские стулья вокруг маленького столика, на котором как раз помещалась пара раскрытых газет, две чашки кофе и круассаны с настоящим маслом и французским сыром бри. Кухня размером со среднестатистическую датскую гостиную. Роскошь. Роскошь! Почему многие считают, что этого надо стыдиться?

Проклятый рождественский вертеп. Может, стоит просто скинуть его с террасы? Заранее смириться с последующей за этим ссорой? Его раздражало собственное беспокойство, он ведь так стремился домой, и вот теперь… как это на него не похоже. Он поспешил смешать водку с лаймом в просторном бокале и слушал, как кусочки льда трещат, словно Южный Полюс от парникового эффекта. Вот об этом он тайно читал и не хотел признаваться Крюмме, насколько эта тема его занимает. Копенгаген был так близко к морю, почти как Венеция, что если наводнение перекинется через дамбу, весь город с его витринами в одночасье окажется под водой. Это, в отличие от голодающих детей, касалось его непосредственно. Об этом даже подумать было жутко. Он представлял себя по колено в воде, в некрасивых резиновых сапогах, с полной охапкой драгоценного имущества, которое нельзя мочить. Уж лучше перестать пользоваться красками на фреоне… Он достал подарок. Взял коктейль в левую руку и открыл крышку темной коробки. Боно в гостиной завопил, срывая голос, и вот — подарок лежал перед ним: кисточка из конского волоса со стеклянной ручкой, тряпочка для полировки, обернутая будто вокруг младенца, белые хлопковые перчатки, маленькая книжица с инструкциями по уходу и бархатный мешочек с отдельными отшлифованными кристаллами для украшения фигурок. Он подумал, что не будет использовать их по назначению. Нет, украшать он ими ничего не будет. Он оставит их в бархатном мешочке и будет вынимать и вертеть в руках, когда понадобится в полном безраздельном одиночестве увидеть солнечных зайчиков, разлетающихся от волшебного огня.

Бокал задрожал. Бессмысленно надевать перчатки и выпивать одновременно. Он взял соломинку и опустил ее в бокал, поставил его на стол, натянул перчатки и распахнул стеклянные дверцы, за которыми таились сокровища. Сто три фигурки из кристаллов Сваровски. Он задержал дыхание и прошептал какие-то ласковые слова, не разобрав толком, какие, и стал переставлять фигурки на обеденный стол. Крошечные, идеальные чудеса всего в несколько сантиметров высотой. Миниатюрные изображения всего на свете, начиная от лебедей и заканчивая пуантами. Их можно было изучать под лупой, что он проделывал неоднократно, и не найти ни малейшего изъяна. Они были волшебными, наполненные мечтами и устремлениями, и своей красотой сводили с ума. Владея ими, человек уже не боялся смерти, потому что однажды имел счастье обладать запредельным, видеть запредельное, он уже там побывал.

Раньше, работая с фигурками, он пользовался ужасными латексными перчатками, купленными в аптеке. А в фирме Сваровски — надо же! — приготовили специальный набор для своих коллекционеров, чтобы те могли чистить фигурки, не прибегая к безвкусным домашним способам. И — надо же! — Крюмме купил ему этот набор.

Вдруг ему непреодолимо захотелось курить, хотя он почти не курил. Эрленд понял, что тяга к сигарете возникла просто оттого, что он не мог курить в перчатках, смола оставила бы на них следы, как от масла. Он всегда хотел делать то, чего в данный момент не мог, ограничения доводили его до тошноты. Когда все фигурки стояли на столе, он снял перчатки и достал сигарету из хранившегося в баре портсигара. Затянулся до полуобморока и допил коктейль. Теперь надо все-таки помыть шкаф, разумеется, уже без белых хлопковых перчаток. Он не понимал, откуда берется пыль на стеклянных полках, ведь шкаф практически не пропускал воздуха. Но пыль была — светло-серая, мелкая, как порошок. Подсветка снизу и вверху шкафчика высвечивала малейшую частицу пыли и следы стиравшей ее замши. Он протер все пять стеклянных полок и сверху, и снизу, смешав между делом еще один коктейль и поменяв диск с «U2» на Шопена. Когда дело близилось к заключительной, декоративной фазе уборки, на него всегда снисходило торжественное настроение. Содержимое шкафчика каждый раз компоновалось по-новому. А сейчас было Рождество, и на верхнюю, главную, полку перебрались все рождественские фигурки.

Чтобы больше не возникало желания курить, он выкурил еще сигарету, потом только надел перчатки и заскользил взглядом по сокровищам на обеденном столе. Темно-синее зеркало он поставит на верхнюю полку справа. Так. Рядом с трехсантиметровой фигуркой упакованного рождественского подарка с бантиком. Сам подарок был сделан из массивного камня с четырьмя ограненными углами, которые направляли свет в центр куба. Хрустальный бантик сверху распространял свет вокруг себя и на зеркало. Он взял фигурку большим и указательным пальцами, осторожно почистил ее кисточкой и поставил на место. Потом почистил звездочки и разложил вокруг.

Дыхание перехватило. Он отошел на несколько шагов, разглядывая первые сокровища в обновленном шкафчике. К глазам подступили слезы. Он обожал коллекцию Сваровски так же, как многие любят детей и домашних животных, но, похоже, его любовь была сильней, чище и не встречала сопротивления. И это он только начал. Надо выложить еще несколько полок. Теперь он превратился в художника, хотя и не сам изготовил эти фигурки. Главное то, как искусство представлено! Даже Брамс и Шопен остались бы пустыми дураками, если бы не их интерпретаторы-музыканты, которые смогли творчески наполнить их ноты тоской. А повесь полотна Мунка в узкой типовой квартире без освещения, и это в колоссальной степени уменьшило бы силу их воздействия. Подумать только, как много людей считало, что красота предметов искусства возникает сама по себе! Они не догадывались, что за правильным расположением предметов должна скрываться глубокая любовь и понимание. Вот, например, современные художники, думающие, что все получается само собой, что все может быть подано на блюдечке с голубой каемочкой. Они, не моргнув, требуют у организаторов выставки стену в несколько сотен квадратных метров и чешут репу, если стена оказывается недостаточно широкой. Тупые молокососы. Как ножом по сердцу била его мысль о том, сколько фигурок от Сваровски было куплено в дорогих лавках при аэропортах наобум и попало к людям, их не ценящим. И вот, они стоят по всему миру на уродливых деревянных полках, одни, в темноте, рядом с простыми безделушками или с фотографией пошлой семейной сценки в безвкусной рамке, они стоят, крошечные, невидимые, запыленные, без всякой любви. Их не видно, когда они не среди своих. Крюмме когда-то давно завел с ним разговор об эпохе Просвещения, а он не запомнил ни слова, сказанного Крюмме, потому что во время всего разговора думал только о фигурках, оказавшихся по всему миру в руках у непросвещенных людей, которые не понимали, что фигурки надо подсвечивать через стеклянные полки.