– Чего?!!

Женька вспыхнула, слезла с подоконника и повернулась к Кристине спиной. Её плечи дрожали от возмущения, а руки в карманах судорожно сжались в кулаки. А еще, называется, подруга! Сговорились они, что ли?

Кристина заулыбалась понимающе и обняла Женьку сзади за талию.

– Я пошутила, Ковалева, – примиряющее сказала она прямо в Женькино ухо, – не злись. Только я всё равно не понимаю, какое тебе дело до того, с кем она спит?

– Такое, – Женя резко развернулась в кольце Кристинкиных рук, и уставилась на неё возмущенным взглядом, – мне всё равно, с кем она спит. Но я не понимаю, почему она мне не сказала? Знали все, кроме меня.

– Может быть, она просто боялась?

– Чего?

– Твоей реакции. Посмотри на себя – и поймешь, что она не зря боялась.

– Но я бы всё равно рано или поздно узнала, – возразила Женька.

– Вероятно. Но видимо, для Лёки милее оказался вариант «поздно».

Слезы лились по щекам, не остановишь. Сергей и Макс поочередно посматривали в зеркало заднего вида, но тактично молчали – понимали, что сейчас вмешиваться не нужно. Женька тихо плакала, прижавшись лбом к оконному стеклу.

Она плакала не от боли, и не от горя – плакала по своей юности, по свежим и чистым чувствам, и пожалуй только сейчас – по Леке. Первый раз – по той Леке, которую помнила и которую почти забыла.

– Было время, когда я умела чувствовать, – сказала вдруг она вслух, – и тогда была способна правда встречаться с людьми. А потом все умерло, и я разучилась.

Молчание было ей ответом. Да и что говорить? И так ясно.

На кладбище они приехали уже когда совсем стемнело. С трудом нашли в темноте оградку, зашли внутрь и в молчании присели на корточки перед обелиском. С него – белоснежного – как и раньше улыбалось задорное Лесино лицо, и блестела золотом старая надпись:

«Твоя беда – моя беда

Твоя душа – моя душа

Твоя боль – моя боль

Что бы ни было

Навсегда

Вместе»

Женя больше не плакала. Она сидела, вцепившись ногтями в ладонь Сергея, и судорожно сглатывала горлом боль. Почему-то тяжело было смотреть на Лесино лицо – совсем не соответствовала веселая фотография трагичности своего расположения.

– Сколько лет? – Прохрипела вдруг она.

– Пять, – тихо ответил Макс, – пять лет, один месяц и восемь дней.

Сергей молчал.

– Прости, что не принесли тебе цветов, – сказала Женя, и оба мужчины посмотрели на нее, – мы просто торопились, и… не принесли.

Они переглянулись и поняли: не к ним она обращалась, а к Олесе.

– Я… Я помню о тебе, Леська. Каждый день я помню о тебе. И если бы ты знала, как мне тебя не хватает…

Она говорила короткими, отрывистыми фразами, и от этих фраз перехватывало дыхание и сдавливало грудь.

– Я родила дочку, знаешь? Ей уже два годика, и она чудесная девочка, я очень ее люблю. И она никогда не заменит твоего… нашего ребенка. Того, который лежит здесь с тобой. Но она есть, и… и это значит, что надежда есть тоже.

Женя подвинулась вперед и опустилась на колени, а после опустила ладонь на золотые буквы.

– Леська… – прошептала она, и голос ее дрогнул. – Я ничего не забыла, Леська. Я помню тебя, помню все что ты делала и что говорила. Я немного… отклонилась от курса, Лесь, после твоей смерти я осталась одна и не знала… не смогла справиться. Но теперь я поднимусь. И сделаю все как надо. Леська…

Она почувствовала, как сильные руки обнимают ее сзади и прижимают к себе. На плечо упали чьи-то слезы.

– Я только хочу сказать еще… Где бы ты ни была, знай, я… Мне тебя очень не хватает. И я… Я люблю тебя. Я очень тебя люблю, Лесь.

И – прорвало, вырвалось наружу, стискивая и размыкая, ударяя и отпуская одновременно. Женьку трясло всю – от кончиков пальцев до макушки, и слезы лились так, что заливали лицо.

– Почему ты ушла? – Закричала она, содрогаясь в рыданиях. – Почему ты меня бросила? Ты так нужна была мне, и до сих пор нужна. Почему, черт возьми, ты меня бросила?

Слезы перешли в вой – она обняла обелиск обеими руками, и прижалась к его холоду щекой.

– Почему ты ушла? Я не могла без тебя, я не могла, я не хотела… Почему ты ушла от меня? Почему?

И не было ответа на эти «почему», но вместе с ними откалывались от души застарелые шкурки боли, откалывались и поднимались вверх, и выходили наружу слезами, зарапая глаза и оставляя царапины.

Она долго еще плакала, уткнувшись носом в обелиск, и выла, и ругалась, и снова принималась плакать. А потом позволила друзьям взять себя за руки, поднять и повести к машине. И когда, уже у ворот, оглянулась, то увидела, как последние лучи солнца играют на обелиске, и совсем иным смыслом окрасились старые буквы: