«Мисс Эвелин Хейбл! — повторял я мысленно. — Что же ЭТО такое?»

Я навел справки.

Прелестная малютка подвизалась в Филадельфии, где разорение и гибель Андерсона сделали ей самую блистательную рекламу. Она пользовалась бешеным успехом. Я приехал туда и свел с ней знакомство через несколько часов. Она очень страдала… Страдала физически, разумеется: здоровье ее было подорвано. Так что она ненамного пережила своего дорогого Эдварда.

Да, смерть отняла ее у нас вот уже несколько лет назад.

Тем не менее я успел до ее кончины проверить на ней мои предчувствия и теории. А впрочем, знаете ли, смерть ее ничего не значит: я сейчас явлю ее вашим взорам как ни в чем не бывало.

Обворожительная танцовщица спляшет перед вами под звуки собственного пения, баскского бубна и кастаньет.

С этими словами Эдисон встал и дернул шнурок, свисавший с потолка вдоль занавеси.

Перед источником света — астрально яркой лампой — между двумя стальными стержнями протянулась длинная полоса прорезиненной ткани, усеянной крохотными стеклышками — прозрачными и окрашенными в разные цвета. Эта полоса, один конец которой приводился в движение посредством часового механизма, быстро-быстро заскользила между линзой и мощным рефлектором. Перед рефлектором в рамке черного дерева, на верхней перекладине которой красовалась золотая роза, было натянуто широкое белое полотнище — и вдруг рефлектор явил на нем изображенную в натуральную величину рыжекудрую женщину, довольно молодую и весьма миловидную.

Видение, плоть которого обрела живые краски благодаря искусству цветной фотографии, исполняло мексиканский народный танец; наряд плясуньи был усыпан блестками. Движения были и четкими, и плавными, как в самой Жизни, благодаря методе последовательного фотографирования, когда на полосе в шесть локтей длиной можно запечатлеть посредством микроскопических линз все движения живого существа на протяжении десяти минут.

Эдисон притронулся к одной выемке в черной гирлянде, обвивавшей раму, и в сердцевине золотой розы вспыхнула искорка.

Вдруг послышался голос, мертвенный и какой-то хрусткий, голос бессмысленный и режущий слух: танцовщица пела фанданго с непременными alza и ole [24] . Под локтем у нее зарокотал баскский бубен, в пальцах забренчали кастаньеты.

На полотнище воспроизводились жесты, взгляды, трепет уст, подрагиванье ресниц, зазывная улыбка, покачивание бедер.

Лорд Эвальд смотрел на нее с безмолвным изумлением.

— Прелестная была крошка, не правда ли, дорогой лорд? — говорил Эдисон. — Так-то вот, так-то вот. В общем и целом, страсть моего друга Эдварда Андерсона не столь уж непостижима. Какие бедра! Какие великолепные рыжие кудри! Расплавленное золото, иначе не назовешь. А цвет лица, эта бледная смуглость? А удлиненные глаза, такие странные? А ноготки, подобные лепесткам роз, на которых как будто замерли слезинки зари — так они сверкают! А прелестные жилки, трепещущие в возбуждении пляски! Юная свежесть рук и шеи! Улыбка, приоткрывающая жемчужинки зубов с их влажным блеском! Алые уста! Тонкие темно-золотые брови с изящным изгибом! Ноздри, трепетные, словно крылья бабочки! А корсаж, такой тугой, что кажется, будто слышишь, как трещит атлас! А проворные точеные ножки? А маленькие ступни — какое одухотворенное изящество! Ах, что ни говори, природа прекрасна! — со вздохом заключил Эдисон. — И вот поистине царский кусочек, как сказал бы поэт.

Ученый, казалось, погрузился в экстаз влюбленного: можно было подумать, что он и сам расчувствовался.

— О, разумеется! — проговорил лорд Эвальд. — Подшучивайте над природой, если вам угодно: эта миловидная особа пляшет лучше, чем поет, согласен; но все же она так хороша собой, что я могу понять вашего друга, и если с него довольно было чувственного наслаждения, эта молодая женщина, должно быть, показалась ему неотразимой.

— Вот как? — задумчиво проговорил Эдисон со странной интонацией, поглядев на лорда Эвальда.

Он подошел к занавеси и снова дернул за шнурок; полоса ткани, усеянная разноцветными линзами, поползла вверх. Живой образ скрылся из виду. Затем из-под первой гелиохромной ленты появилась вторая, заскользила с молниеносной быстротой перед лампой, и рефлектор послал на экран изображение маленького бледного существа, смутно похожего на женщину, чахлого, со впалыми щеками, беззубым и почти безгубым ртом, почти плешивым черепом, тусклыми бегающими глазками, дряблыми веками, морщинистой и бурой кожей.

И пьяный голос распевал непристойные куплеты, и все это плясало, подобно первому видению, с тем же баскским бубном и теми же кастаньетами.

— А теперь? — проговорил Эдисон, улыбаясь.

— Что это за ведьма? — спросил лорд Эвальд.

— Да ведь это — та же самая, — невозмутимо отвечал Эдисон, — только эта — настоящая. Вот это таилось под обличием той. Вижу, вы никогда не задумывались всерьез над тем, как далеко шагнуло вперед искусство туалета в нынешние времена, мой дорогой лорд!