— И вот, — продолжал Эдисон, — собрав доказательства того, что мой несчастный друг сжимал в объятиях лишь жалкий призрак, а его возлюбленная была под несравненным своим убором такою же подделкой, как и ее любовь, — воплощенный образ иллюзорно ожившей Искусственности, я сказал себе следующее: «Поскольку в Европе и в Америке из года в год тысячи и тысячи разумных людей подставляют шею под топор Абсурда, бросая жен, по большей части достойных восхищения, и их истории почти совпадают с вышеизложенной…»

— О, — перебил лорд Эвальд, — скажите лучше, что ваш друг пал жертвой исключительного и невероятного случая и жалкую его любовь можно объяснить или оправдать, лишь предположив, что она — результат умопомешательства, явного и нуждающегося в лечении. Есть немало женщин, повинных в чьей-то смерти и в то же время воистину очаровательных, и потому всякая попытка извлечь из истории Эдварда Андерсона какую-то общую закономерность показалась бы мне парадоксальной затеей.

— Я ведь и начал-то именно с этой парадоксальной затеи, — отвечал Эдисон. — Вы позабыли, вам первый облик Эвелин Хейбл тоже показался естественным. Не буду вдаваться с лабораторной точностью в подробности туалета наших модниц (помните изречение о том, что в святилище, где свершается оный, никогда не должны входить ни муж, ни любовник), скажу одно: нравственное уродство особ, повинных в подобных катастрофах, с лихвой искупает ту малую толику относительной привлекательности, которой они как будто обладают. Поскольку они лишены даже привязчивости, в отличие от животных, а храбрость дана им лишь для того, чтобы разрушать либо унижать, я предпочитаю не высказываться до конца о той болезни, которую они сеют и которую кое-кто именует любовью. Кстати, частично зло вызвано тем, что из ложного приличия употребляется именно это слово вместо истинного. Итак, мне подумалось: если искусственность, использованная как добавка к человеческому существу — а точнее, как вкрапление, — производит подобные несчастья и если всякая женщина, их причиняющая, в той или иной степени физически или нравственно сходна с андреидой, что же — химера за химеру, почему бы не ввести в игру самоё андреиду? Поскольку при такого рода страсти невозможно освободиться от сугубо личной иллюзии и поскольку все эти особы в той или иной мере искусственны, поскольку, одним словом, сама Женщина подает нам пример, подменяя самое себя чем-то искусственным, — что ж, попробуем избавить ее от этих трудов. Подобные женщины хотят, чтобы наши губы, коснувшись их губ, становились алее, чтобы из наших глаз лились горькие слезы, когда из-за их прихотей или кончины мы не можем более припасть к тому, что извлечено из баночки белил, — разве не так? Попробуем прибегнуть к обману другого свойства! Оно будет удобнее и для нас, и для них. Короче, если возможно создать электрочеловеческое существо, способное целительно воздействовать на душу смертного, и если процесс создания возможно свести к формуле, попробуем получить научным путем уравнение любви, которая — это главное — не вызовет губительных последствий, неизбежных, как было доказано, если роду человеческому не придет на помощь это добавочное средство: оно ограничит радиус пожара.

Выведя эту формулу и распространив ее по свету, я спасу, быть может, за каких-нибудь несколько лет тысячи и тысячи жизней.

И никто не сможет выдвинуть мне в пику какие-то бесстыдные инсинуации, поскольку главное свойство андреиды в том, что она в состоянии изгнать за несколько часов даже из самого страстного сердца низменные и пошлые желания, а все потому, что она питает сердца доселе небывалыми и возвышенными чувствами, неодолимое действие которых невозможно вообразить, не испытав.

Итак, я засел за работу; я вступил в единоборство с проблемой и двигался вперед от идеи к идее. Наконец, с помощью одной ясновидящей по имени Сована, о которой я расскажу вам позже, я вывел искомую формулу и вызвал к жизни из царства теней Гадали.

— С той поры, как Гадали обрела реальность здесь, в скрытых от мира подземельях, я ждал, когда же мне встретится человек, который сочетал бы такую трезвость разума с такой глубиной отчаяния, что мог бы решиться на первую попытку; вам я обязан возможностью осуществить мой замысел; вы по своей воле явились ко мне, ибо, обладая женщиной, не имеющей, быть может, себе равных по красоте, вы испытываете к ней такое отвращение, что вам хочется умереть.

Заключив этими словами свою фантастическую повесть, ученый обратил взгляд на лорда Эвальда и указал ему кивком на безмолвную андреиду, которая прижала обе ладони к покрывалу, словно хотела спрятать и без того невидимое лицо.

— После всего услышанного, — заговорил Эдисон снова, — хотите ли вы по-прежнему узнать, каков механизм этого феномена? Уверены ли вы, что ваш добровольный самообман будет в силах выдержать подобное объяснение?

— Да, — сказал, помолчав, лорд Эвальд. И, поглядев на Гадали, он прибавил: — Она как будто испытывает страдание!

Казалось, из любознательности он полностью принимал на веру фантастическое действо, обретавшее у него на глазах реальность.

— Нет, — отвечал Эдисон, — она приняла позу младенца, готового появиться на свет; она прикрывает лоб, ибо ее ждет жизнь.

Оба помолчали.

— Ко мне, Гадали! — вдруг крикнул ученый.

При этих словах андреида, сумрачная и закутанная в покрывало, подошла к порфировому столу.

Молодой человек взглянул на физика: тот уже склонился к набору сверкающих хрустальных скальпелей и выискивал нужный.

Гадали остановилась у края стола, закинула руки за голову и промолвила с милой кротостью:

— Будьте снисходительны к смиренной моей ирреальности, милорд, не спешите презирать ее фантастичность, вспомните прежде свою подругу из людского племени, это из-за нее вам приходится прибегнуть к помощи призрака, чтобы искупить страдания, что причинила любовь.

При этих словах нечто вроде молнии пробуравило доспехи Гадали; Эдисон поймал молнию длинными стеклянными щипцами, и она исчезла.

Казалось, человеческая оболочка лишилась души.

Столешница накренилась: теперь андреида была распростерта на порфировой плите; голова ее покоилась на подушечке.