— Спасибо, Уилсон! Как прекрасно вернуться домой! — Голос его звучал так, словно он и впрямь был рад этому.

Я чувствовала себя смущенной, не зная что и подумать. Не произнеся пока ни одного слова, я понимала, что должна что-то сказать, когда мы остались одни в задней части машины, после того, как телохранитель Пола, Питерсон, поднял стеклянную перегородку.

— Вы выглядите потрясающе прекрасно, Пол.

— Я чувствую себя великолепно!

Я не могла взглянуть прямо ему в лицо, понимая, что и он смотрел в окно, так как ему было трудно смотреть на меня. На какой-то момент меня вдруг охватило полное отчаяние. Последние месяцы я проводила долгие часы, пытаясь решить, как мне быть с этим возрождением его старой любви к Европе, но теперь я стояла лицом к лицу с проблемой все той же своей беспомощности, что и в 1917 году, когда началось наше двухлетнее пребывание в Лондоне. Эта девушка, Дайана Слейд, меня не занимала: ему не будет стоить никакого труда отделаться от нее, как он отделывался от других привлекавших его внимание женщин, но Европа... Можно завоевать еще одну женщину, но как завоевать целую цивилизацию? Теоретически я восхищалась Европой, но жить там было для меня невыносимо. Я содрогалась при воспоминании об этом угнетающем величии, об этом давящем ощущении далеких времен, о странном чувстве оторванности от всех привычных обычаев, стандартов и мыслей. Мне было ненавистно ощущение иностранки и страстно хотелось домой. Пол же, наделенный удивительным даром растворяться в другом народе, чувствовал себя в Европе так же легко, как и в Нью-Йорке. Все дело было, как я с болью убедилась, находясь вместе с ним в Англии, в двойственности его личности. Американский Пол, снова всплывший на поверхность, когда мы в 1919 году вернулись в Нью-Йорк, был тем Полом, за которого я вышла замуж, тогда как английский Пол был иностранцем, всегда остававшимся мне чуждым.

Я спрашивала себя, думал ли он обо мне не только мимоходом в последние месяцы того лета на Норфолкском побережье, но сильно в этом сомневалась. Под влиянием очарования Европы все воспоминания об американской жизни оттеснялись у него на задний план, и он просыпался с мыслями о средневековом искусстве и архитектуре, о древних руинах и музеях, об исторических библиотеках и памятниках. Ни одна любовница не могла бы быть более требовательной, чем эта полностью окутывающая его шелковая сеть бесконечного прошлого Европы.

Он решал, что сказать, как нарушить молчание. Наконец я почувствовала — его рука властно скользнула в мою.

— Ну, вот, — проговорил он бодрым голосом, — я потерял голову и сердце, но слава Богу не инстинкт возвращения домой! Не могу передать вам, как хорошо чувствовать себя дома... Ах, я вижу, движение на Пятой авеню все такое же сумасшедшее, как и всегда! Это верно, что к Рождеству собираются установить светофоры? Это могло бы многое изменить, если бы хоть кто-нибудь имел о них хоть малейшее понятие... Много ли магазинов пооткрывалось за время моего отсутствия? Какие рестораны исчезли? «Тиффэйни» по-прежнему на месте... а вот и «Лорд энд Тэйлор...» — мы двигались от центра через Тридцатые к Сороковым улицам. — А вот Дельмонико на своих задних лапах! И «Шерри»... «Де Пинна»... «Сент Пэтрик»... и, как всегда, «Гоутик!»... «Плаза»... «Парк»...

Он смотрел на все это как на друзей, с которыми был в долгой разлуке; призвав всю свою храбрость, я взглянула Полу прямо в лицо и увидела, как искрились его глаза и какой лучистой была его улыбка.

— Я люблю все это! — со смехом воскликнул он, поворачиваясь ко мне, и я подумала: «Да, вы любите места, культуры, цивилизации, но не людей». Я никогда, ни разу не слышала от него слов «я люблю вас», обращенных ко мне или к кому-то другому.

Наши взгляды наконец встретились, и внезапно я увидела за избытком его впечатлений и чувств озабоченность и тревогу. Английского Пола с его давящим безразличием больше не было, и передо мной снова был американский Пол, так гордившийся своим браком, и так горячо желавший, чтобы между нами все было хорошо.

— Пол... — на глазах у меня выступили слезы.

— Ах, Сильвия, не грустите! — порывисто воскликнул он, и, когда он привлек мое лицо к своему, я снова была рабыней его переменчивых, как ртуть, настроений, покоренная его жизнелюбием и очарованием. — Если бы вы знали, как я рад своему решению возвратиться домой...

Он не закончил фразу, а я не дала ему это сделать. Он привлек меня к себе, я обвила его шею руками, и, когда он стал покрывать меня поцелуями, по моему лицу заструились слезы, смывавшие последние следы моей гордости.

Мы жили в пятидесятикомнатном доме, выходившем окнами в парк на Пятой авеню. Дом был построен в классическом стиле, с колоннами, портиками, с длинными симметричными окнами, он выглядел, разумеется, весьма элегантным, однако экономка не раз говорила мне о том, как трудно вести такой дом. Пол построил его сразу после нашей свадьбы, и, когда я между делом как-то пожалела о том, что сады при этих домах в лучших кварталах города всегда очень маленькие, он купил соседний дом, разрушил его и разбил там для меня сад. Он приказал устроить даже теннисный корт и бассейн. Я очень обрадовалась саду, но когда мы в первый раз вошли в дом, я была больше поглощена заботой о том, какие комнаты зарезервировать для детских.

Но те дни давно прошли.

В мои обязанности, как жены Пола, входил присмотр за всеми домашними делами, организация его приемов, представление его в различных благотворительных комитетах и ограждение его от всего того, что могло бы без необходимости отнимать у него время. Это ко многому обязывало, но я радовалась этому, и если бы была просто служащей Пола, то могла бы исполнять свои обязанности спокойно. Все дело было в том, что быть женой Пола была куда труднее, чем его служащей.

Блистательным достоинством Пола была его честность. Он жил не так, как другие, и его правила были мало похожи на общепринятые, но у него был собственный кодекс чести, которого он строжайшим образом придерживался. Прежде чем вступить либо в брак, либо просто в связь с женщиной, он точно объяснял, чего от нее ожидал и чего она могла ожидать от него, и если он когда-нибудь что-то ей обещал, то держал свое обещание. Он никогда никому не обещал верности, спокойной жизни или душевного покоя, и все же по-своему мог быть как верным, так и достойным доверия. Я знала, что, пока исполняю свои обязанности хорошо, он никогда не поменяет меня на какую-то другую. Я знала, что он искренне гордился мной и всегда хвалил меня своим друзьям. И знала также, что занимала особое место в его жизни. Однако знание это не устраняло моих трудностей, но облегчало их преодоление. Я признавала первенство его работы перед всем остальным и неизбежность того, что банк отнимал громадную часть его времени. Принимала и тот факт, что у человека, редко пьющего и мало курящего, неизбежным пороком является склонность к женщинам, и понимала при этом, что для Пола любая случайная связь имела не большее значение, чем трудная партия в теннис или скоростной заплыв в бассейне. Он жил под громадным давлением, и было жизненно важно, чтобы у него была возможность расслабляться любым угодным ему путем и когда бы то ни было. Но это приятие было нелегким, у меня было так много одиноких вечеров, но я любила Пола и понимала, что бесполезно пытаться его изменить. Мне приходилось принимать его таким, каким он был.

Когда-то давным-давно, когда мы только поженились, я надеялась, что смогу его изменить. Мне тогда было всего двадцать пять лет, и, хотя я уже побывала замужем, я была еще очень наивной. Я думала, что, если буду его достаточно любить, он никогда не взглянет ни на одну женщину. Даже позднее, когда мои иллюзии рассеялись, я все же думала, что могу все изменить простейшим способом.

Я никогда не забуду ужасного выражения его глаз, когда сказала ему, что забеременела.

— Но вы говорили мне, что вы не можете выносить ребенка! — в голосе его прозвучало обвинение, как будто я была виновата в его разочаровании, и когда, взглянув на выражение моего лица, он понял, насколько бесчувственной была его реакция, он быстро заговорил о своем ужасе перед деторождением. Его первая жена умерла от какого-то послеродового осложнения, и он себя ужасно ругал. Долгие месяцы его мучило чувство вины, и когда он наконец оправился от этой трагедии, то решил, что никогда в будущем не допустит беременности любимой женщины.