Вот так украденные у него этим утром две груши вскоре обещали стать нежданной бесславной погибелью для троих человек…

– Вы точно уверены, господин Кроутс, что она у тетки?

Олаф поднял взгляд на нависшего над ним старика. Блестящее лезвие бритвы холодило младшему брату Танкреда горло. Он улыбался.

– Д-да, господин бургомистр, – заикаясь от страха, ответил Фабиус Кроутс, проводя лезвием по толстой шее Олафа Бремера. – Моя сестра… она совсем плоха, одной ногой уже на том свете, и дочь присматривает за своей тетушкой, пытаясь облегчить ей последние минуты…

– У меня есть забавное мнение по этому поводу, если позволите, господин Кроутс. – Олаф в упор глядел в глаза старика с бритвой – чужое горе его нисколько не заботило. – Только вы сразу же исправьте меня, если я не прав, но мне отчего-то кажется, что вы ее прячете от меня.

– Н-нет-нет, что вы, ваша светлость! Я бы не посмел! – Бритва в руке Фабиуса Кроутса скользила по шее бургомистра, поднимаясь все выше, постепенно взбираясь на подбородок и щеки.

Если бы Олаф Бремер умел уважать кого-то, кроме себя, то, без сомнения, этот старик получил бы изрядную долю почтения только благодаря своей выдержке и хладнокровию. Старик был настоящим мастером своего дела: он очень боялся, но пальцы его были тверды и двигались уверенно – дрожь была лишь в голосе, но словами младший брат Танкреда порезаться не боялся. Цирюльня «Клещи и Пиявка», что на Хардинг, 24, была местом, куда бургомистр снисходилраз в неделю, чтобы освежить лицо, побриться, подстричься, порой пустить кровь лечебными пиявками и распарить тело.

На вывеске над дверью были изображены упомянутые в названии цирюльни инструменты оздоровления, а над ними значился герб: сорока с лилией в когтях – символ королевского цеха брадобреев и цирюльников. «Клещи и Пиявка» была тихим местом, поскольку цены мастер запрашивал довольно высокие, и сюда приходили лишь зажиточные горожане, рыцари и маги при капитале. Жил цирюльник-вдовец с молодой дочерью на втором этаже дома, на первом была мастерская.

Зал этот был довольно примечательным, ведь нигде не встретишь подобных предметов и утвари, кроме как у брадобрея. Верстаки с мазями в склянках. Всю стену занимало огромное зеркало, которое деду Фабиуса Кроутса подарил сам король Инстрельд II Лоран, когда посещал Теал во время объединения Ронстрада, – даже сейчас можно было разглядеть в уголке гербы королевского стеклодувного цеха: лилию и склянку. В центре зала располагалось кресло для посетителей, где сейчас и восседал, как король на троне, бургомистр Теальский. У остальных стен шли шкафы, в которых чего только не было: банки с пиявками перемежались с щипцами-блохоловками и специальными крючками для завивки волос. Парики различных видов и цветов лежали подле щеток из ежовых игл и свиной щетины, рядом были костяные, деревянные и металлические гребешки, клещи для вырывания зубов и кремень для точения ногтей… Под столами стояли пирамиды котлов, чанов и лоханей, в углу возвышалась замысловатая вешалка для нарезанных тканых бинтов.

Да и сам мастер был весьма необычен. Старик был одет в желтоватый фартук, а на рукаве рубахи красовалась черно-красная повязка с изображением цеховой сороки. За поясом у него были ножи, ножницы, расчески и зеркальца. Он был лыс, за исключением ободка седых всклокоченных волос, морщинист и сутул, но руки его с закатанными до локтей рукавами были стремительнее зайца, удирающего от лисицы. То он быстро взбивал кистью мыльную пену в медной мисочке, то уже брался за бритву, то что-то подводил гребешком, то накладывал на лицо дорогому посетителю горячие компрессы из нагретых льняных полотенец.

Немного в стороне стоял его подмастерье, парень лет двадцати, черноволосый и бледный. Вот у него руки дрожали заметно, и это было видно всякий раз, когда он подавал мастеру компрессы, пропаренные над котелком воды в жаровне. Глаза его, лихорадочные и испуганные, бегали по лицу хозяина, не в силах взглянуть на господина бургомистра. Цирюльник делал вид, что ничего не замечает. Олаф сразу понял причину происходящего.

– Вы ведь помните, я уже говорил вам, господин Кроутс, у вас здесь столько забавных и диковинных вещей… – протянул Бремер, покосившись на двух стражников, ожидавших его за дверью цирюльни. – Но главной вашей достопримечательности я что-то не вижу. Я, знаете ли, не верю, что милая моему глазу и… быть может, даже сердцу Клементина уже вторую неделю прозябает у тетушки. Быть может, стоит наведаться к оной тетушке с официальным визитом и помочь ей решиться наконец на путешествие в один конец?

– Нет-нет, ваша светлость, это было бы совершенно излишним, – поспешил ответить Фабиус. – Она скоро приедет. И снова это место засияет, как прежде…

– Вы считаете, она будет рада меня видеть, господин Кроутс? – зажмурив глаза и представив себе ладный облик дочери цирюльника, спросил Олаф. – Или ответит дерзким, не подобающим славной теалке отказом на мои к ней ухаживания?

На эти слова помощник цирюльника уже шагнул было к господину бургомистру, по всей видимости, намереваясь придушить его голыми руками, не задумываясь о последствиях, но расторопный старик тут же воскликнул: «Мортимер, компресс!», и парень был вынужден остановиться и передать мастеру полотенце.

Горячая ткань легла на лицо Олафа, и тот даже закряхтел от удовольствия, не видя, как над его головой происходит безмолвный, но весьма красноречивый разговор взглядов цирюльника и его подмастерья.

Мортимер, сжав кулаки от негодования, был готов и – более того – яростно желал тут же прикончить Бремера, но старик пытался успокоить помощника, кивая в сторону стражников. Закончилось тем, что Мортимер вздохнул и опустил голову, смирившись с волей хозяина.

– Ну, вот все и готово, ваша светлость, – сказал Фабиус, снимая компресс. – Выглядите просто замечательно, смею заметить!

– Вашими трудами, дорогой мастер. Чувствую, будто влез в шкуру юнца. – Олаф поднялся и недвусмысленно указал на свой темно-вишневый камзол. Мортимер, сжав зубы, помог господину одеться. – Это вам, мастер, за работу. – Бургомистр протянул Фабиусу небольшой мешочек с золотыми. – Пусть сорока сегодня поймает золотой блеск.

Олаф уже направился к двери, и цирюльник, не сдержавшись, направил облегченный взгляд на потолок, туда, где находился второй этаж, и туда, где кое-кто прятался. Бургомистр обернулся и коварно усмехнулся.