— Ну как, забыл ты теперь малышку Джину из Цетинья? — спросил я Вейо, чтобы скоротать время и разогнать сон.

Он удивленно посмотрел на меня и остановился, как бы спрашивая: какого ответа заслуживает человек, который так вторгается в чужую муку? И улыбнулся — круглое лицо и блестящие крупные зубы в это мгновение выражали совершенно неподдельную незлобивую красоту.

— Я тебе скажу по правде, — сказал он, — все еще никак не идет из головы эта малышка. Было это два года назад, как гром среди ясного неба, когда я мог провожать ее от гимназии до дома и словно бы случайно проходил под ее окнами, а встретив на улице, становился от этого счастливым еще на три дня вперед. Тонкая талия, веришь, гибкая, стройная — и ребенок и чистый дьявол, — стрельчатые ресницы, очи чарующие — не умею я того описать, а так только. Даже если все изображу, опять же не то — недоставало бы самого главного…

Как он внезапно преобразился у меня на глазах! Этот на первый взгляд легкомысленный, разбитной и веселый «настоящий гангстер» — и вдруг заикается!.. И было мне стыдно, что завел я этот разговор, и уже не ведал, как выбраться, только знал — будет очень неловко выкарабкиваться. Затем — большего я не мог придумать — сухим и равнодушным голосом спросил, была ли Джина скоевкой. Нет, она этим делом не интересовалась, несерьезная была — совсем ребенок. Стали они встречаться чаще, порой переглядывались со значением, а может, это и не верно — может, она так на каждого смотрела, может, у нее глаза так устроены, ведь столько всяких глаз есть на свете…

— В общем-то, — сказал он задумчиво, — это во многом зависит от воображения. И я про то знаю, да только этого дьявола никак не могу выбросить из головы. Хотелось бы знать, что сейчас с ней! Ты не можешь себе представить, как мне этого хочется. Вот мы ищем связь, И батальон, а может, и куда большее зависит от этого. Я думаю, умом я понимаю, что есть что, и, доведись до дела, верно бы поступил, однако в душе, где-то глубоко, не знаю, чему бы радовался больше — установлению связи или надежной весточке о ней. Даже, боюсь, черт бы все побрал, перетянула бы она!

Луна зашла, и Миле Обрадович сказал:

— Прощай, батальон, теперь нам трудно будет успеть!

Тогда мы осознали, что, даже если еще до зари свяжемся со своими на Неговудже, что, правда, маловероятно, за день нам не удастся возвратиться к Черному Верху и попасть в батальон.

— Уж больно короткий срок установили, — сказал Рашко Рацич, останавливаясь, чтобы подождать Милонича.

— Мы должны, — ответил Митар. — Батальон без еды, того и гляди его обнаружат. Ничего, завтра с утра поднажмем, не поспим, да и места пойдут более знакомые. Успеем.

И мы ринулись вперед и топали до тех пор, пока перед нами не открылась широкая равнина, где итальянские часовые перекликались охрипшими петушиными голосами. Мы свернули вправо, и после довольно долгого перехода, когда мы считали, что уже обошли этот лагерь, совсем рядом раздался винтовочный выстрел, и опять послышалась перекличка часовых. Нас охватило отчаяние, измученные, мы снова свернули в сторону, побежали, подпрыгивая, размахивая руками и делая все, чтобы отогнать сон. Предрассветное небо светлело, когда мы разглядели палатки — море палаток, которое не перейти, не обойти, оно заливало всю равнину, поднималось на горы и разветвлялось рукавами по долине, насколько хватал глаз.

У нас сперло дыхание. Как подкошенные рухнули мы на землю, только Вейо Еремич вскинул пулемет и, может, шарахнул бы, если бы Раде не схватил его за руку.

Мы отошли на расстояние винтовочного выстрела и остановились в долинке, заросшей можжевеловым кустарником, спрашивая себя: «Что же дальше?»

— Партийное собрание! — сказал Митар Милонич, и мы все повернулись, чтобы видеть, не шутит ли он. Нет, самым серьезным образом он располагался, чтобы вести собрание, и, как только мы сели вокруг, сказал: — На повестке дня один вопрос: решить, кто пойдет в батальон, кто сможет за день пройти столько, сколько мы прошли за сутки. Они должны подождать нас, если могут, день-два или хотя бы знать, где мы.

Говоря это, он смотрел, может неосознанно и ненамеренно, на Мило, который, побледнев, принялся водить травинкой по своей широкой ладони.

Наступила тишина. В самом деле, было неприятно уходить в батальон с такого задания — после всех грез о встрече с пролетарами возвращаться в донельзя знакомое тягостное состояние окруженцев, ведь это что-то вроде наказания, вроде проклятия. Поэтому Раде Релич разглядывал муравья, который шел себе своей дорогой, а Вейо Еремич — приклад пулемета, словно читал там невидимые буквы; поэтому Рашко Рацич проверял на прочность свои двойные брюки, а суетливый Ладо Тайович взялся всовывать одну в другую три травинки.

— Выходит, добровольцев нет? — насмешливо спрашивает Митар Милоннч. — Э-э, я думаю, вы все согласитесь, если это задание мы доверим товарищу… этому…

Меня пот прошиб со страху, что он назовет мое имя, но он резко повернулся в сторону Раде Релнча, который все еще занимался изучением правил дорожного движения на муравьиных тропках и, похоже, был близок к интересным выводам.

— … Товарищу Раде Реличу, — сказал Мичо, а Раде потемнел лицом и нахмурил лоб.

— Ей-богу, хочешь верь, хочешь нет, — сказал он, — я точно знал, что ты меня выберешь… А это несправедливо, и чтоб ты знал: больше я никуда с тобой не пойду, хоть ты тресни. — Губы у него были сухие, а глаза повлажнели. Он окинул нас хмурым взглядом и пробормотал что-то на наш счет, с бурчанием покачивая головой, угрюмо и намеренно медленно поднимал винтовку. Вдруг он что-то вспомнил и сказал: — Вы подохнете с голоду, если меня не будет. Кроме разве попа, среди вас нет сообразительного человека.