— Это что-то как в сказке, — заметил я, догоняя его.

— Все так, как я тебе говорю, и не иначе, — сказал Рацич, откровенно злясь, что я его и теперь не оставляю в покое.

— И все-таки, — сказал я, — ему не следовало бы говорить об этом, по крайней мере не сейчас…

— Понятно, не следовало бы, — согласился Рацич. — Зачем ему говорить, если он это и сам знает?

— Вчера вечером он мне сказал, что ничего о ней не знает, и, наверное бы, очень страдал, если бы узнал.

— Так он тебе сам сказал, неужели сам? — переспросил Рацич, прищурив левый глаз, а потом, не дожидаясь моего ответа, добавил: — Сумасшедший он на все сто, это я тебе говорю! Нет сил видеть вещи такими, как они есть, вот и старается обманывать себя и других. Лично я этого не понимаю и никогда не пойму.

В лагере, у нас за спиной, послышались окрики и выстрел, потом заржал конь, а выстрелы и окрики повторились. Луна двигалась с незнакомых гор над Тарой, чтобы осветить дурмиторские высоты и плоскогорье, запруженные палатками и солдатами. С востока дул довольно холодный ветер, гоня рваные облака на северо-запад.

— Надо поторопиться, — сказал Рацич, — чтобы прийти до того, как Мичо успеет утешиться, вычеркнув нас из списка. Теперь такое случается очень даже легко, потому что, если говорить всерьез, мы все уже вычеркнуты из списка.

Вскоре мы дошли — для наших это была приятная неожиданность, и Рацич объявил, что мы отыскали подходящий и надежный проход. Мы сияли ранцы с намерением вкусно поесть, однако мясо оказалось с душком и жилистым, и мы его жевали с усилием. Кто знает, может, в такой ситуации для нас ни одно мясо не было бы хорошим. И тем не менее мы до конца подобрали запасы, оставив вокруг лишь кости.

Двинулись мы в колонне, соблюдая дистанцию и осторожность, с заряженными винтовками наперевес. Впереди выступали наши тени, неслышные, как и мы, сторожкие, пригнувшиеся. Спускаемся, словно святые духи, левой мелкой вымоиной, которая сужается и углубляется, так что берега ее вскоре скрыли от нас равнину и палатки на ней. Мы были в том состоянии, когда не знаешь, сопровождает тебя счастье или коварство, которое заманивает, а нам очень бы хотелось знать, и были мы несколько удивлены, что не слышно бряцания винтовки и предательски сорвавшегося камушка. Наконец берега начали раздвигаться, становились все отложе и ниже, и перед нами открылась довольно широкая каменистая равнина без палаток и патрулей.

Дальше все пошло легче: у Пирлитора и Пажича мы спустились в каньон Тары, глубокий и мрачный, лишенный не только света луны, но и почти неба, на которое скалила морду земля парой огромных челюстей, нацеленных в высоту.

— Идем к Шчепан-полю, — сказал Мичо. — Если там не встретим своих, тогда я всерьез не знаю, что будем делать…

Где-то в вышине, далеко впереди нас, слышались редкие и неодинаковые крики ночной птицы.

— Никогда в жизни не слышал такой… совы… или уж не знаю, кто это, — сказал Мило, больше всех нас разбиравшийся в таких вещах. — Только послушайте, как это… очень чудно…

Мы приготовились слушать, но крики, как нарочно, прекратились, и все скоро забыли про них. В глубине неслась страшная Тара, беспокойная, которую мы бесчисленное число раз переходили безо всякого смущения. Потерянным, печальным голосом заблеяла в теснине овца — это навело нас на мысль, что здесь где-то поблизости должны быть беженцы. Где бы в противном случае могли быть люди из стольких; опустевших сел и пастбищ?

— Только, — изрек Рацич, поднимая указательный палец, ибо он не мог без ораторских штучек, — крестьянам мы не должны говорить, что мы из васоевичей. Это хорошо помните, ибо здесь ненавидят васоевичей. Они имеют право ненавидеть их — из-за четников — и нам бы не поверили…

— Так кто же мы такие, черт возьми? — разозлился Вейо Еремич. — Спросят нас, кто мы, что им ответить?

Крик, измененный, судорожно торопливый и более странный, чем прежде, прервал наши размышления.

— Это женский голос, — констатировал Вейо и после краткого размышления добавил: — Или она сумасшедшая, а таких сейчас хватает, — убили у нее детей и всякое такое, — или кто-то ее мучает…

Волосы зашевелились, когда этот крик повторился — резкий, потом пронзительный, потом судорожный, всхлипывающий и перемежающийся плачем, из которого выделились бессвязные слова, что-то вроде «мои маленькие, мамочка моя».

Мы бессознательно вобрали головы в плечи, подхлестываемые ее криками, охваченные совсем новой и незнакомой нам мукой. В промежутках, когда наступала тишина и когда то, что мы слышали, походило на страшный сон, а не на явь, мы были благодарны неизвестной страдалице, этой наводящей ужас виле [48] здешних горных ущелий, были мы ей благодарны за то, что она притихла хотя бы на эти несколько мгновений. Однако она снова подавала голос, а мы бессознательно ускоряли шаги, чтобы убежать из зоны ее голоса, в котором трепетали все нюансы человеческой боли, прерываемые всхлипами безумного смеха, неописуемые, необъяснимые, и которые никогда не будут разгаданы, потому что их не вообразить уму, не передать рукой или инструментом художника звука.