Этим он нам в какой-то мере отомстил. Он попрощался и пошел, сначала медленно, затем все быстрее. Вскоре он был уже далеко: обособленный, один-одинешенек с винтовкой через плечо на пустом плоскогорье, но дорогам которого теснились десятки тысяч машин, нацеленных убивать. Я обернулся: рядом со мной стоит Вейо Еремич и смотрит в том же направлении.

— Боюсь я за него, — сказал он. — Он обиделся, нехорошо мы с ним поступили…

Сначала мы надеялись, что итальянцы через час-два покинут лагерь и выступят. Не дышать же свежим воздухом они сюда пришли; не привел же их сюда Тедески, чтобы они здесь разлеживались и портили воздух. Тем не менее Тедески оставил их разлеживаться и портить воздух, и они это проделывали со страшным гвалтом. А поэтому и мы должны были разлеживаться целый день, а это уж не такое приятное занятие, если у человека нет иного выхода. Караулили мы по очереди, по одному, пока остальные спали. От храпа наша котловина булькала, словно в ней варилась мамалыга для джина. Мы опять караулили и опять спали. Пушки слышались на том же расстоянии, что и вчера, и от этого казалось, будто мы за все время не сдвинулись с места или, во всяком случае, шли не в том направлении, куда надо.

Около полдня мы все уже проснулись и дискутировали о том, что делать с остывшим мясом в мешках. Вейо Еремич отстаивал мнение, что мясо надо съесть, ибо, «пока бог это видит, другого не даст». Мичо Милонич полагал, что старый бог должен смотреть за своими делами, а не заглядывать в наши ранцы. Мило считал, что мясо может испортиться, если ждать до ночи, а это был бы убыток. Этот сильнейший довод перетянул. Мы уже снимали ранцы, все, даже осторожный Митар Милонич, когда с той стороны, откуда мы вчера вечером пришли, раздались прощальные винтовочные выстрелы и взрывы.

— Раде, — сказал Вейо Еремич, бледный словно мертвец, и выронил мешок в можжевеловый куст рядом с собой.

Митар Милонич скривил рот и остервенело закусил свой соломенный ус, понося бога и божью мать. Мило — лоб наморщен, усы повисли — прислонил ладони к ушам и старался по звуку определить расстояние и место стрельбы. Он не сказал ничего, что бы нас вдохновило, но его хмурый вид говорил сам за себя. Винтовочная стрельба продолжалась, залпы становились чаще, одиночный разрыв оставил после себя на несколько мгновений эхо и тишину; и опять возобновилась пальба. Побледневшие и погрустневшие, слушали мы, как она то разливается, то затухает.

После этого день показался нам страшно длинным. Если бы мы могли двигаться, чтобы в движении и усталости забыться, было бы куда легче. Каждый из нас чувствовал себя в чем-то виноватым, и перед каждым из нас оживал укоризненный взгляд Раде.

Ближе к вечеру Рашко Рацич и я пошли осмотреть итальянский лагерь и поискать удобное место, где бы можно было ночью прорваться. Некоторое время мы шли пригнувшись, перебираясь из укрытия в укрытие, потом вынуждены были лечь и ползти, перебегая только невидимые взглядам рытвины. Так подобрались мы совсем близко к лагерю и двинулись вдоль него неглубокой овражистой вымоиной.

— Сюда мы пройдем без помех, — сказал Рацич и рукой очертил наш путь через лагерь. — Теперь пошли, ничего лучше этого быть не может.

Сумрак сгущался, и мы больше не прибегали к укрытиям.

— Как ты думаешь, — спросил я Рацича по пути, — Раде проскользнул?

— Может, и да, — сказал он с сомнением. — Первые залпы его не задели, вот только взрыв этот меня смущает.

Какое-то время мы шли молча, а затем я опять завел разговор, только теперь не о Раде, а о Вейо и его далекой и удивительной цетиньской любви.

— Слышал я кое-что об этом, — хмуро сказал Рашко; только мне показалось, что это не все, что он знал.

Я сказал ему, что у Вейо, похоже, довольно серьезно, и, как мне кажется, сильно мучается парень…

— И что хуже всего, — добавил Рашко, останавливаясь, — эта его Джина стала чем-то вроде любовницы итальянца.

Ошеломленно глядел я на него несколько мгновений, связывая свои предчувствия с услышанным и с тем, что можно было предположить. Потом я попросил, чтобы он рассказал мне побольше об этом. Он опять остановился, словно на ходу нельзя было мне объяснить.

— Сначала у нее арестовали отца, — сказал он и остановился. Он смотрел на меня, словно спрашивал, понимаю ли я. — Затем ее уговорили пойти к коменданту и лично попросить его, чтобы отца отпустили на свободу. Так они установили знакомство, а после знакомство начало действовать. Дали им какую-то лавчонку, что-то вроде кондитерской, что ли. Там торговала ее мать. Мать продавала шоколад, отец отлеживался дома, а дочка спала со старым кобелем.

Последние слова он проговорил на одном дыхании. Видно, настолько для него это было мучительно, что он готов убежать с места, где сказал такое.