– Куинн, я сейчас заплачу.

– Ну давай же попытаемся представить себе, как это было!

– Давай. Итак, подвели роковую черту. Дальше!

– Убийца мог предложить Учителю такой вариант: распустить общину до лучших времен.

– То есть до тех пор, пока пущенные в оборот денежки не принесут капитал?

– Да.

– Хорошая теория, Куинн, – сказал, иронически улыбаясь, Ласситер, – но в ней есть пара-тройка маленьких неувязок.

– Знаю, но...

– Погоди. Значит, в том письме, о котором мне в конце концов рассказала Марта О'Горман, убийца пишет, что действовал в порыве гнева. У О'Гормана было с собой два доллара и старая пишущая машинка на заднем сиденье, которая от силы потянула бы еще на десятку. Я пессимист и скажу, что если бы собирался возродить общину, то рассчитывал бы на стартовый капитал чуть побольше двенадцати долларов... Стой, не перебивай! Я помню: ты считаешь, что Альберта Хейвуд заплатила убийце за О'Гормана. Но тут у тебя концы с концами совсем не сходятся. Во-первых, в письме об этом ни полслова. Во-вторых, у Альберты Хейвуд не было причин убивать О'Гормана. В-третьих, она категорически – и очень убедительно – отрицает, что давала какому-то нищему деньги или одежду. Ну, что скажешь?

– Процитирую тебя: концы с концами не сходятся.

– То-то же.

Ласситер подошел к окну. Решетка на нем была выполнена в виде чугунного узора, но от этого не переставала быть решеткой, и иногда, в минуты грусти или усталости, Ласситер думал, что она и его тут держит.

– Двадцать четыре человека, – сказал он, не поворачиваясь, – бросают все, что у них есть, из-за двадцать пятого: дом, общую жизнь, коров, овец, даже веру, потому что им придется жить по законам, которые они считают греховными. Что из этого следует? Одно из двух: либо им дали очень много денег, либо Учитель – тот, за кем мы охотимся. Выбирай, что тебе больше нравится.

– Деньги.

– Откуда они взялись?

– Из наворованного Альбертой Хейвуд.

– Господи Иисусе! – воскликнул, нетерпеливо повернувшись, Ласситер. – Ты ведь сам мне внушал, что она не давала нищему...

– Я и теперь так думаю.

– Тогда ты сам себе противоречишь!

– Нет, – сказал Куинн. – Я не верю, что она отдала кучу денег и одежду Джорджа незнакомому бродяге. Она отдала их кому-то другому.

Он стал частью леса.

Даже птицы привыкли к нему. Голуби, с воркованием гуляющие вокруг грязных гнезд или стремительно взмывающие в воздух, воробьи, шумно копошащиеся в сухих листьях в поисках пищи, ястребы, таящиеся в засаде, чтобы потом камнем пасть на зазевавшуюся куропатку, синицы, висящие вниз головой на сосновых ветках, скворцы – лоскуты черного шелка на сером мху, танагры, отливающие золотым и черным среди зеленых листьев, – никому не было дела до бородатого человека. Они не обращали внимания на его попытки подманить их, хотя он научился имитировать птичий язык и предлагал им еду. Их оставляли безучастными его курлыканья, свист и клекот, а еды было повсюду достаточно: ягоды мадроньи, полевые мыши, насекомые в коре эвкалиптов, мошки на дубах, слизняки в подлеске, червяки под карнизами Башни.

Птицы питались лучше, чем он. Он готовил по ночам, неумело и торопливо, чтобы полицейские, оставленные наблюдать за Башней, не заметили дыма. Припасов в кладовой и так было немного, а теперь они зачерствели и протухли, в них завелись жучки. Он ел рис с долгоносиками и сражался с тараканами за остатки пшеницы и ячменя, ловил кроликов и свежевал их бритвой. Но если бы не огород, он бы пропал. Хотя многое доставалось оленям, кроликам и суркам, ему тоже кое-что перепадало: он собирал помидоры, дергал лук, морковку и свеклу, копал картошку. Овощи всегда получались недопеченными или недоваренными – он боялся надолго разжигать костер.

Олени, единственные существа, готовые с ним дружить, были его врагами. Когда на рассвете они появлялись в огороде, он отгонял их камнями, а когда убегали, с болью смотрел им вслед.

Иногда он просил у них прощения: "Поймите, мне приходится так поступать. Я должен есть, а вы воруете еду. Подождите немного, скоро за мной придут, я точно не знаю, в какой день, но она заберет меня отсюда, и тогда вся еда останется вам. Я столько пережил, и теперь, когда наш план почти осуществился, обидно было бы умереть от голода..."

Он по-прежнему говорил "наш план", хотя с первой же минуты это был ее план. Все началось невинно: со случайной встречи на улице, чуть настороженных улыбок и обмена банальностями: "Доброе утро". – "Кажется, сегодня опять будет жарко". – "Да, скорее бы осень".

Потом она стала попадаться ему везде: в магазине, в библиотеке, на заправочной станции, в кафе, в кино, в прачечной. К тому времени, когда он заподозрил, что встречи эти не совсем случайны, он уже влюбился. Ее застенчивость сделала его смелым, она молчала, и ему хотелось говорить, она подчинялась, и он стал уверенным и сильным.

Конечно, их свидания были короткими и происходили в местах, где никогда не встречались другие люди: например, в высохшем русле реки. Именно там, даже не коснувшись друг друга, они заговорили о любви и отчаянии, настолько неразделимых, что они как бы слились в одно слово: любовьотчаяние. Общее страдание заменило им счастье, и скоро они зашли настолько далеко, что о возврате к прошлому нельзя было и думать.

– Так продолжаться не может, – сказал он ей. – Нужно бросить все и бежать.

– Убегают дети, любимый.