XV. МУШКЕТЕР И ПАПА

Д'Артаньяна ошеломила грандиозность начертанной перед ним картины.

– Название этого договора звучит лучше всего по-латыни. Вы знаете латынь?

– Нет, ваше святейшество. Знаю лишь наизусть Peccavi[7].

И д'Артаньян вновь опустился на колени перед Урбаном VIII, лепеча дрожащими губами смутные звуки. Миледи – бледная, в мерцающем ореоле, кровавая, ледяная, полная ненависти, без головы – промчалась перед его взором.

– Дитя мое, ваши грехи могут быть лишь грехами солдата. Солдаты и люди, посвятившие себя искусству, имеют право на отпущение грехов.

Д'Артаньян потупил голову. Лишь мужчины умеют плакать.

– Вы ни разу не поверяли свой грех исповеднику?

– Его преосвященство отпустил мне грех четырнадцать лет назад.

Папа не мог сдержать гримасы:

– Этот влезет повсюду!

Но профессиональный навык возобладал, и Урбан VIII, совершив мысленный прыжок, перешел прямо к сути и громко произнес:

– Преступление?

– Да,

– Месть?

– Да.

– В одиночку?

– Нас было пятеро.

– Женщина?

Не смея ни слова сказать вслух, д'Артаньян кивнул.

– Шпага? Пистолет? Что еще?.. Урбан VIII провел рукой по своей шее.

– Топор? Вот оно как. Бедное существо… Отвратительное существо, не так ли? Топор подходит более всего. Одинединственный удар? Выходит, знаток дела, палач. Я полагаю, это понравилось Ришелье. А туловище? Погребли?

– Спустили по реке…

Д'Артаньян говорил с большим трудом. Пот крупными каплями катился со лба.

– Полагаю, эта женщина заслужила свою участь. Выходит, это не преступление, а мера защиты, однако событие омрачает ваши ночи. Я освобожу вас от терзаний.

Папа сотворил крестное знамение над головой мушкетера и произнес несколько слов по-латыни.

– Недурная молитва. Я горжусь тем, что сам ее составил. Поднимитесь.

– Да благословит вас небо, ваше святейшество, за то, что сочли меня достойным вашего поручения.

– Вы известны в Европе, господин д'Артаньян, особенно после вашего путешествия в Англию в 1625 году. Я велел, чтоб мне сообщили подробности. Это произошло на второй год моего понтификата, однако в памяти все сохранилось.

Д'Артаньян покраснел.

– От меня ускользнули лишь две-три детали. Поясните, пожалуйста. В этой гостинице, в Амьене, слуга, которого звали Гримальди…

– Гримо, ваше святейшество.

– Раскроили ему череп рукоятью вил или же граблями?

– К сожалению, вилами.

– А граф де Вард, был он пронзен трижды или четырежды вашей шпагой?

– Четырежды, ваше святейшество.

– Живой человек, пригвожденный к земле подобно кукле! Сколько ему было? Сорок два? Теперь этого уже не узнаешь. Объясните мне, почему эти четыре удара шпагой не тревожат вашу совесть. Я напишу на эту теме соответствующее двустишие.

– Служение королеве.

– А та женщина, которую вы бросили в воду, отрубив ей сперва голову… Прошу вас, перепишите ее на мой счет.

Д'Артаньян поднялся с колен.

– Договор будет доставлен без промедления.

– Кто говорит о сроках? Сроки хороши, когда речь идет об обычном договоре, потому что в любой момент может разразиться война. Но договор, рассчитанный на три века, может подождать. Тут необходимо другое: весть о нем должна быть подобна удару грома. Если сведения просочатся, все погибло. Вот почему мы с вами пускаемся в детали. Прощайте, господин д'Артаньян.

Смущенный, ошеломленный, прижимая к себе под плащом папку с текстом договора об универсальном мире, наш мушкетер ступил на улицу с таким чувством, будто Спустился с небес.

Карета и провожатый показались ему театральными аксессуарами.

– Ну что? – осведомился Пелиссар с некой плотоядностью в голосе.

– Вы совершенно правы. Лучше всего мне подыскать место каноника. Пусть я превращусь в епископа, даже в пастуха, чтоб сделаться потом святым.

– Вы еще успеете с этим. Сейчас надо спешить на дуэль.

Д'Артаньян побледнел. Вдохновленный мыслью о предстоящей миссии, он совершенно забыл о поединке. И еще более – о клятве по поводу Бюсси-Рабютена.

Обстоятельство, куда более важное: он забыл, что влюблен.

Забыл про юное и свежее существо, Мари де Рабютен Шанталь, истинный цветок с его лепестками, шипами-насмешками и росой на щеках.

Но был еще и великий прелат, устремленный к земле своими речами, к небу – своей душой, к людям – своей добротой, был Урбан УШ.

XVI. ДУЭЛЬ