Он был сыном очень богатых родителей. Его отец, норвежского происхождения, занимался производством шёлка; а его мать принадлежала к старейшему русскому аристократическому роду; она была очень известна в русской общественной жизни. Они жили на Дворцовой набережной, в самом лучшем районе города. Окна его комнаты выходили прямо на Неву, во всём своём великолепии и огромности.

Не смотря на своё высокое общественное положение, он учился в обычной школе. Николай признался мне, что это было решение его демократического отца, в противовес матери. «Я думаю, он сделал это в пику матушке. Она хотела устроить меня в Правоведческую гимназию».

Хотя мы и были близкими друзьями, я редко бывал у них дома, учась в школе. Я то, что называется, был не вхож. Наши родители были не знакомы. Только после окончания школы, когда он стал студентом университета и начал изучать литературу и философию, я стал частым визитёром в их доме. К этому времени его матушка умерла. Он жил в огромном доме, построенном во время Екатерины Великой, и отремонтированным его отцом. Комнаты были огромные, с высокими потолками и богато отделанными в стиле Людовика Четырнадцатого. Множество слуг и служанок было в его распоряжении. Его отец обожал его и был готов предоставить ему всё, что угодно.

Наши встречи мало чем отличались одна от другой, он говорил — я слушал. Я вспоминаю один свой визит: было послеобеденное время, слуга провёл меня в его комнаты, они были в полумраке.

Николай сидел в глубоком кресле, его глаза были широко открыты и уставлены в пространство. Он молчал, как будто не хотел меня видеть.

— Что с тобой случилось? — спросил я его.

— Ты прервал моё … умирание!

— Пожалуйста, Николай, не умирай, — пошутил я.

— Ты всегда шутишь, — мягко укорил он меня. — В действительности, ирония здесь не уместна. Я читал прекрасную книгу Иоанна Рейнеке «Окружающий мир как смерть». Я советую тебе её прочитать, она подала мне любопытную, неординарную идею. Конечно, ты будешь думать, что это странно, но позволь мне сказать тебе… моя идея смерти…. В реальности смерти нет — только континуум. Жизнь и смерть — взаимно меняющиеся явления. Эта концепция верна. Смерть — это посягательство на гармонию, но гармония всё время нарушается в организме. И человек, каждый человек, как он становиться старше становится наполовину мёртвым, и в его организме нет уже совершенной гармонии, как в детстве. Поэтому невозможно провести чёткую границу между жизнью и смертью. Ты согласен?

— Конечно, нет. Ты говоришь как писатель, а я — биолог….

Не обращая внимания, он продолжал.

— И поняв это, я решил провести эксперимент — постараться умереть. Я чувствую, что можно искать и найти гармонию в смерти. Не должно быть насильственного умирания. Можно умереть усилием воли, таким образом, что смерть придёт, как победа разума над телом. И сегодня, когда начало темнеть, я уселся в кресле и нечеловеческим усилием заставил себя сконцентрироваться. Я начал чувствовать, как смерть начала вползать всё ближе и ближе. А затем… ты прервал меня.

— Ну, ты меня извини за прерванный эксперимент.

— Но что ты думаешь о моей идее?

— Фантазии противоречивых идей.

Я был почти что груб, но он всё равно меня не слушал. Он был занят своими идеями. Николай был подающим надежды писателем. Он уже опубликовал несколько сильных рассказов и повесть. Но он сам был полон внутренних конфликтов. Однажды он был уже готов сломаться совсем. Я очень хорошо помню сейчас эту ночь, белую, июньскую петербургскую ночь.

В эти белые ночи я сам часто хотел быть слегка интоксицирован мечтами. Мне хотелось верить, что граница между существующим и несуществующим размыта, не существует. Всё понятие времени терялось. Часы остановились — не туман ли их поглотил? И чувство конфликта, вечного ощущения несовершенства человеческого существования удивительным образом исчезало.

Когда Петербург был заколдован белыми ночами, дома казались живыми, и белые улицы, гротескные в тумане, звенели нечеловеческими голосами, которые звучали, как колокольное эхо. И Нева, шёпот быстрой воды, создавали полную иллюзию нереальности. Где-то были шаги, лёгкие и воздушные, смех и мягкий шёпот деревьев, голос золотого сна сфинксов, охраняющих Неву, умиротворённая река во всей её возвышенности.

Ночами всё живое казалось призраками, иллюзорными фантомами, а сами призраки — реальностью. Этими ночами можно было видеть быстродвижущегося, истощённого человека с красной бородой и в лохмотьях, который искал незабвенных героев, которые давно были мертвы и старались ускользнуть от него в толстом тумане воздуха. Это, возможно, был Достоевский, всегда в спешке, всегда в поисках кого-нибудь, кто хочет страдать, и для которого страдание является целью в жизни.

То тут, то там каменный берег Невы перегораживался туманом, и этот сон старого Петербурга перед восходом будет плыть, поднимаясь и падая, и сразу ночные иллюзии будут растворяться, и реальность с её красками и отчаянием будет возвращаться на землю.

Николай повёл меня к открытому окну.

— Теперь, в порядке, — пробормотал он. — В последнее время я терял контроль над собой. Иногда я сижу читаю или думаю, и вдруг внезапно я вижу, что я уже не в своём теле, которое всё ещё сидит в кресле. Моё тело как бы отдельно от меня; а я сам, как бы отдельно от тела. Я различаю отчётливо своё собственное лицо, это гадкое лицо с его детским ртом и большими, безэмоциональными глазами.

Внезапно он остановился и открыл окно на балкон.

— Давай выйдем, сегодня я чувствую себя в торжественном настроении. Я думаю, что я уладил все проблемы, какие мучили меня все эти годы. Я и общество. Я и человеческий род. Жить одному — нелёгкая задача, так как во мне существует огромная тяга к человеческому контакту, к любви, к выражению моих скрытых эмоций. Тем не менее, есть непроницаемый барьер между мной и человечеством. Я приложил много усилий, чтобы разрушить его, но эта стена во мне, она есть часть меня самого.