Казарма напоминала лошадиное стойло, где вместо положенных десяти человек помещалось более тридцати. К одноэтажному зданию были пристроены сколоченные из неструганых досок темные клетушки, в одной из которых поселились Знаменские.

По сравнению с казармой их лачуга казалась не такой уж и страшной, но возвращаться с работы туда не хотелось, и Фиолетов с удовольствием задержался в мастерской, чтобы поговорить со своим напарником — слесарем с нерусской фамилией Вацек. В мастерских он появился недавно и сразу всем понравился. О себе Вацек никогда не рассказывал, но Фиолетов слышал от другого слесаря — Пшебышевского, будто родители Вацека были не то австрийцы, не то — скорее всего — чехи, и что они приехали в Россию из Вены, да тут и осели.

Был Вацек немного старше Фиолетова, носил маленькую, аккуратно подстриженную бородку и когда по праздникам наряжался в темную пару с галстуком-бабочкой, то вполне мог сойти за какого-нибудь управляющего, а то и директора.

Но сейчас Вацек был в спецовке, с засученными до локтя рукавами и в надвинутой на лоб фуражке, которую он в мастерской всегда надевал козырьком назад.

— Что это ты домой сегодня не торопишься? — спросил он у Фиолетова. — Или дома делать нечего?

— Дома всегда дело найдется, да только идти туда не больно тянет, — ответил Фиолетов.

— Чего ж так?

Фиолетов отмолчался.

Ему не хотелось говорить, что сегодня день получки у отчима и его отчим явится домой пьяный, сядет на нары и, обхватив обеими руками колени, будет качаться вперед-назад и проклинать свою исковерканную жизнь. В кармане у него будет недопитая бутылка водки, и он станет угощать, навязывать ее то жене, то пасынку, и, разозленный их отказом, примется буянить или плакать… Так было много раз, и так будет сегодня, — стоит ли ради этого торопиться домой, в эту дощатую щель рядом со зловонной канавой?

— Тогда, может, меня проводишь? — предложил Вацек.

— Это можно…

— Ты где живешь? — спросил Вацек.

— На восемнадцатом.

— Комната?

— Да какая там комната… — Фиолетов махнул рукой. — Собачья конура, семь шагов в один конец, пять в другой… Никак с приказчиком насчет квартирных денег не договорюсь. Все отказ да отказ. И чего так?

Вацек усмехнулся.

— Чудак человек. Если ты получишь квартирные, так сразу небось удерешь из своей казармы.

— Само собой.

— И принесешь господину Нобелю убыток. Да какой там убыток для такого богача!

— Ну, от одного тебя и верно невелик убыток, а если и другие за тобой потянутся? Совсем обнищает господин Нобель.

Они привычно перешагивали через трубы и месили ботинками весеннюю грязь. После зимнего ненастья и валящих с ног ветров было приятно подставить обнаженную голову теплому солнцу. Ночью выпал снег, но днем начал таять, и по земле к морю бежали булькающие на перекатах ручейки.

— Дома-то у тебя все в порядке? — спросил Вацек.

— Да не очень. — Фиолетов вздохнул. — Отчим пьет… А когда мы в селе жили, в рот не брал.

С Вацеком он расстался у поворота на балаханскую дорогу. Хочешь не хочешь, а надо было возвращаться — успокоить мать, поиграть с сестренкой, сходить в лавку и упросить хозяина, чтобы тот поверил до получки и записал долг в свою замусоленную книгу. Да и поспать тоже надо: завтра опять подниматься ни свет ни заря, чтобы к шести утра поспеть в мастерские…

Уже прогудели вечерние гудки, рабочий люд валил валом, и Фиолетов смешался с толпой. Ему нравилось идти вместе со всеми, с такими же, как и он, рабочими, пропитанными мазутом и прокопченными на южном солнце; рядом с ними он чувствовал себя увереннее и сильнее.

Кого только не было в этой толпе! Русские, в подавляющем большинстве пришлые люди из разных российских губерний, бородатые мужики — рослые и тщедушные, окающие, цокающие, но одинаково усталые от изнурительной работы изо дня в день… Поджарые кавказцы с тонкими талиями, а всего больше — коренные жители этих мест, понаехавшие из разных уездов Бакинской губернии, — разорившиеся крестьяне, ремесленники, торговцы, бросившие свое дело в поисках легкой добычи, а всего чаще просто ради куска хлеба. Они понавезли из своих сел высокие, из бараньего меха шапки и не расставались с ними даже в адскую жару. И еще привезли они в Баку из своего былого патриархального бытия исконную родовую честность, про которую тут говорили русские, что «от татарина не надо требовать собственноручную подпись, достаточно одного его слова». Татарами тут по недоразумению называли азербайджанцев.

Было среди рабочей толпы и немало персов — самых забитых и самых бесправных из всех, кто жил на бакинских промыслах. Они работали на трудных и опасных участках и получали самое нищенское жалованье — десять рублей в месяц, в казармах спали по двое на одной наре и чаще всех платили штрафы — шестьдесят копеек «за непослушание» и тридцать копеек «за нарушение тишины». Персы резко выделялись из толпы — смуглые, высокие, стройные, с лицами, казавшимися продолговатыми от остроконечных шляп и длинных крашеных бород.