— Как это? В чем я виновата? — вскинула брови Наргуль и хотела было возмутиться, но по выражению лица Бегенча, его улыбке поняла, что он шутит.

— А вот так, — Бегенч лукаво прищурил глаза. — Разве ты не сама выбрала меня в мужья?

— Конечно, сама! Но что ты этим хочешь сказать?

— А то, что ты совершила ошибку, выйдя за башлыка. И в этом никто, кроме тебя, не виноват. Вот и мучайся теперь…

Наргуль задумчиво покачала головою!

— Я знаю, ты шутишь. Но я скажу серьезно. Никакой ошибки я не совершала. Более того, я горжусь, что я — жена башлыка. Я горжусь тем, что причастна ко всему, что делаешь ты. И если бы я не чувствовала этой причастности к твоим делам, заботам и переживаниям, если бы я не разделяла их, если бы я не старалась для тебя как хозяйка дома, как мать твоих детей, жизнь моя была бы бедной, пустой, неинтересной. Ну, скажи мне, разве я тебе не помогаю?

Бегенч встал из-за стола и сел рядом с женой, обняв ее за плечи.

— Ах, если бы ты знала, как я рад судьбе, что она послала мне такую, как ты. Без тебя я не мог бы дышать, — с чувством сказал Бегенч. — Да. Я все понимаю. Знаю, что со мной нелегко, ты много работаешь, устаешь. Но ты потерпи еще малость. Дай мне закрепить успех. И я исправлюсь — буду приезжать не позже девяти. Вот увидишь, исправлюсь. Не веришь? Честное пионерское!.. Исправлюсь!

И мир был восстановлен.

После первой моей встречи с Бегенчем Ораковым прошло года четыре. За это время я ни разу не был в колхозе, но за всем, что там происходило, следил внимательно. По сведениям, доходившим до меня, я знал, что за эти годы колхоз «Октябрь» окреп, вырос еще больше и вошел в десятку лучших хозяйств республики. Его доходы теперь исчислялись миллионами рублей. Еще зажиточней стали семьи дайхан. Они строили собственные дома и покупали самые дорогие вещи. По улицам села разъезжали новенькие «Жигули». Но мечтали о них сотни. И если было бы можно, то в течение часа жители Евшан-Сары могли бы раскупить не меньше трехсот легковых автомашин.

Колхозным земледельцам не забыть, что в эти же самые годы свои настоящие урожаи принесли виноградники возрожденного урочища Овадан-Депе. Самую разнообразную продукцию — зерно, яблоки, томаты, дыни, огурцы, арбузы, лук, мясо, яйца, коконы — начал выдавать целинный участок Гаплан.

Немало волнующих событий произошло и в жизни башлыка. Самое значительное из них — это избрание его депутатом Верховного Совета страны. Теперь Ораков ездил на сессии, в Москву. А на одной из них даже выступил с большой речью.

В тот же год, когда Оракова избрали депутатом, ему исполнилось пятьдесят лет. По этому случаю башлыку было присвоено почетное звание Заслуженного работника сельского хозяйства.

Чуть позже жители Евшан-Сары отметили и полувековой юбилей своего колхоза. Это был грандиозный праздник, какого не помнит ни один старожил сели. Именно тогда на знамени колхоза гордо засиял орден Трудового Красного Знамени.

Вот, кажется, и все события.

Ну, а как жилось, работалось председателю? Все ли у него шло гладко и легко? Этого я не знал.

Желание поехать в колхоз все росло. Хотелось встретиться с председателем, поговорить с ним. Когда это желание сделалось нестерпимым, я бросил все свои дела и отправился в Евшан-Сары.

…Поток автомашин, идущих в сторону Берземина, казался еще более плотным, чем прежде. Много автомашин катилось навстречу. Только горы, бесконечной грядой тянувшиеся слева, совсем не изменились: те же зубцы на вершинах и те же волнистые склоны, подернутые полупрозрачной дымкой. Прежними казались и зеленые квадраты полей, и мелкие оросители с редким, просвечивающим насквозь строем камыша, и летевшие навстречу деревья.

Наконец, вдали показались светлые, похожие на башни, корпуса Берземинского цементного завода с желтоватым дымком над высокими трубами. А вот и знакомый переезд через железную дорогу, неподалеку от которого арочный въезд в колхоз «Октябрь». Отсюда — прямая дорога из белых бетонных плит. Потом — поворот направо, на другую улицу, потом еще такой же поворот, и я — во дворе колхозного правления. Перед входом в контору я уже не увидел портретной галереи передовиков, отсюда ее перенесли в колхозный музей. Темно-зеленые туи, росшие перед зданием правления, удивительно похорошели, стали как будто строже, стройнее. Во дворе колхозного правления собралось много народу. Одни сидели на скамейках, в тени деревьев, другие — прямо на земле, вдоль сухого арыка. Было заметно, что люди кого-то ждут.

По правде говоря, я ехал в колхоз наудачу, без предварительного звонка, и не очень рассчитывал на встречу с председателем; он мог уехать в поле, на ферму, к чабанам, на целинный участок или на строительный объект — у председателя всегда и везде есть дела.

Я постучался в дверь и вошел в знакомый кабинет. В это же время из-за стола вышел человек, в котором я с трудом узнал Бегенча Оракова. Лицо потемнело, покрылось какими-то странными вмятинами, глаза запали и были без прежнего блеска. И даже шапка его из дорогого чудесного сура, далее она, уже не сверкала, как прежде, загадочным радужным блеском.

— Что случилось? — с тревогой спросил я председателя, присаживаясь к столу. — Ведь времени прошло не так уж много, а вы так изменились…

— Хвораю, брат, — сказал Ораков, и в хрипловатом голосе его послышалась грусть. — Врачи говорят, что давление, гипертония… Да ведь к ним только попадись, к врачам-то, — сразу сто болезней найдут!

— И вы продолжаете работать! — упрекнул я башлыка. — Да разве в таком состоянии можно? Немедленно ложитесь в больницу…

Бегенч внимательно выслушал мою взволнованную тираду и мягко, с хрипотцой произнес: