— Тут вражеская агентура поработала, — отозвался Голубев. — Уже в первые часы авиация бомбила склады с горючим. Они до сих пор горят. На железной дороге цистерны тоже уничтожены. Ясно, что вражеская авиация била по известным ей объектам. 6-я кавдивизия сперва погнала немцев, а потом была расстреляна самолетами. У нас же воздушного прикрытия нет. Как защищаться от самолета? Клинком его не перешибешь. Вот они и шагают…

— Думаю, долго так идти не будут. Болдин у тебя?

— Тут…

— Дай-ка его.

Голубев протянул трубку, и Болдин взял.

— Говорит Павлов. Ознакомился с обстановкой?

— Ознакомился. Положение 10-й армии очень тяжелое.

— Слушай приказ. Вам надлежит организовать ударную группу в составе корпуса генерала Хацкилевича, 36-й кавалерийской дивизии, частей Мостовенко. И контратаковать наступающего противника в общем направлении Белосток — южнее Гродно. С задачей — уничтожить вражеские части на левом берегу Немана и не допустить выхода немцев в районе Волковыска. После этого вся группа перейдет в подчинение генерала Кузнецова. Это ваша ближайшая задача, и за ее решение отвечаете лично вы. Голубеву передайте, чтобы он занял Осовец, Бобр, Визну, Сокулку, Бельск. И далее шел на Клещело. Все это осуществить за сегодняшнюю ночь, причем организованно и быстрыми темпами.

— Как же Голубев выполнит ваше приказание, — закричал Болдин, — когда его соединения понесли потери и с трудом сдерживают натиск врага? Все части втянуты в ожесточенные бои. Снимать их — значит ослаблять оборону. И я не могу…

На какое-то время Павлов умолк. Потом жестко заключил:

— У меня все. Приступайте к выполнению задачи.

Вместо облаков на западе по чистому небу плыли дымы. Начиная с утра стали слышны разрывы. Беженцы, спавшие вдоль дороги, зашевелились, стали подниматься, как бы собираясь жить заново, без обстрелов с воздуха, взрывов и смертей. Дети, забыв про вчерашний ужас, затеяли игру. Для этого им хватило мокрых цветов, старых тряпок и местечка между тележными колесами.

Вторые сутки Надежда добиралась до Синева, надеясь отыскать тетку и вместе пробиваться на восток. Расстояние, которое она промчалась в машине за несколько часов, превратилось на обратном пути в безмерное пространство, наполненное жарой, холодом, пылью и жаждой. Ее ум и душа не справлялись с тем, что произошло. Но, как и другие, ничего не понимавшие люди, она смирилась с неизбежностью. На ее глазах случились бомбежки, которых еще неделю назад никто не мог вообразить. Попадались сгоревшие дома, разбомбленные поезда и станции. Кровь, стоны, убитые воспринимались как составная часть новой непонятной жизни. Надежда шла, высоко подняв голову и оглядываясь, точно в запоминании увиденного заключался какой-то смысл.

Несколько раз их обстреливали, и она бросалась вместе со всеми прочь с дороги. Потом заметила: на самой дороге меньше взрывов и пуль. Немцы, видно, берегли этот путь для своих наступающих войск и стреляли больше по сторонам, как раз там, где скапливались люди. Она перестала убегать вместе со всеми и ложилась прямо у дороги. Потом нашлось еще несколько таких же умников.

Ей было страшно. И вместе с тем она не могла не думать, как невыносимо, наверное, положение самого Дмитрия Григорьевича, которого она так и не нашла. Штаб фронта в это время перебазировался восточнее Минска — в Могилев. А Надежда представляла, что Дмитрий Григорьевич сражается в огне и дыму, как боец, далеко на западе и никак не может задержать наступление вражеских войск. От этого его страдания становятся неизмеримо больше, чем у них, обыкновенных беспомощных людей. Здесь, среди беженцев, каждый отвечал за себя. А Дмитрий Григорьевич владел судьбами десятков и сотен тысяч. Такая тяжесть не каждому под силу. Редкий человек способен выдюжить. Но ее интересовал не вершитель судеб, а живой, конкретный человек, которого теперь, с появлением ребенка, или, лучше сказать, с зарождением ребенка, никто бы не смог заменить в ее жизни. Она боялась за него, что убьют или ранят тяжело. Или пропадет без вести.

Занятая такими мыслями, Надежда казалась спокойнее многих. К ней тянулись, и она оказывала помощь — перевязывала, пеленала, кормила, поднимала тяжести. Только могилы не копала, не могла.

Среди беженцев были в основном женщины и ребятишки. Иногда попадались старики. Мужчин не было. Если не считать одного высокого тощего интеллигента. Непризывного, как он говорил, колхозного счетовода.

— Призывной, не призывной, все равно убьют, — рассуждали бабы. — Немцы догонят и убьют. Раз молодой, значит, может быть солдатом. Что они? Сердце проверять будут?

Долговязый и сам это понимал и затравленно озирался. Отличил в толпе Надежду и присоединился к ней. Шел молча, не заговаривал, даже не глядел. Но держался рядом.

А поздним вечером, когда укладывались спать прямо на берегу речки, выполз из-за кустов и робко, молча стал заигрывать. Надежда рассмеялась, и он отстал.

Утром канонада ощущалась явственнее. Страх накатывал на людей волнами. Иногда им казалось, что они идут вот так, в панике, не два дня, а много веков.

Синево открылось на бугре — милым, привычным, тихим. Толпа беженцев повернула вдоль большой дороги, не задев маленькой веселой деревушки. Надежда осталась в одиночестве с трепетом и робостью. Ступила на знакомую тропинку. Вот и улица горбатится, где с гармонями ходили толпы парней и девушек. Сейчас она была пустынна. На старом месте в пыли купались куры, а меченая чернилами коза натягивала веревку и старалась дотянуться до маленькой березки.

Привычный деревенский вид немного успокоил Надежду. Однако беды подстерегали и тут. На двери теткиного дома висел замок. Кухонное окно, которое можно было открыть с помощью любой щепки, оказалось заколочено.

Соседка Степанида сидела на крыльце, на теплых ступенях. Еще недавно крепкая, властная, она словно увяла в одночасье, выглядела старой и немощной. Седой клок волос выбился из-под платка и трепался на ветру. Надежда остановилась перед ней, еще не надеясь, что будет узнана.

— Что же ты пришла? — грустно качая головой, спросила Степанида.