— Кто же это?

— Мистер Тиволи. Мистер Макс Тиволи.

— Макс Тиволи, — повторил я.

— Вы слышали о нем?

Клянусь, я чуть не сказал ей правду. Я чуть не сознался, чтобы вымолить прощение, и, возможно, поступи я так, сумел бы избежать многих ошибок. Однако я пошел другим путем. Я сказал ей то, что она хотела услышать.

— Он умер до моего прихода.

— А-а.

— Говорят, его убили.

— Жаль. — Миссис Леви чуть не улыбнулась, но мигом вернула лицу прежнее выражение. — Мне пора умолкнуть — дочь пришла. Оставим наш разговор в тайне. — Обрадовавшаяся моей смерти, женщина отвернулась и воскликнула: — Господи, Элис, во что ты вырядилась?

Жаль, я не запомнил всех деталей того утра. Сначала мы сидели в гостиной и обсуждали политику, Элис разгоряченно излагала свою позицию, пока миссис Леви не повернулась к ней со словами:

— Вдова Кэлхоун, выметайся из этого дома, компаньонка тебе ни к чему.

— Вдова Леви, ты же останешься совсем одна, — улыбнулась Элис.

— Я наслаждаюсь одиночеством, вдова Кэлхоун, — покачала головой старшая дама.

Они продолжали свой странный диалог, пересыпая его порой ужасными шуточками на тему их вдовствования, и я вспомнил вечера, когда приходил к ним развести огонь и заставал их за примеркой платьев, либо за игрой в шарады, либо за рисованием портретов друг друга. Во мне проснулась страшная ревность — одна часть Элис навсегда останется для меня закрытой, безраздельно посвященная матери. И хотя они покинули Сан-Франциско из-за любви, то была любовь друг к другу, а вовсе не ко мне.

— Вы купили фотоаппарат? — спросил я, когда мы вышли на улицу.

— Что?

— Когда я вас встретил, вы собирались купить фотоаппарат, а старик-продавец сказал, будто ваши пальцы слишком малы.

— И все же они оказались достаточного размера, чтобы отдать ему деньги.

— Так вы купили фотоаппарат?

— Ну да.

— И что фотографируете?

— Все, что нравится. Давайте свернем налево, там потайная лестница к Франклину, и к тому же цветущие розы выглядят столь загадочно. — Она взяла меня за руку и, не переставая рассказывать, повела в свою потайную беседку.

Хотел бы я сказать, что Элис влюбилась в меня. Мы прогуливались по Ван-Несс, солнечный свет золотил особняки, экипажи, изгороди, призванные охранять от нас цветущие сады, вульгарные каменно-чугунные фонтаны в форме детей… Элис просто поддалась солнечным чарам и поцеловала меня под огромным и редким цветком агавы. Полагаю, вам не надо объяснять: мы были незнакомцами, которых свел вместе несчастный случай, и когда тема смерти, машин и ужаса оказалась исчерпана, повисло долгое тягостное молчание. Я пытался вспомнить все, что знал об Элис, и перевести разговор в интересное ей русло, однако скорее всего лишь наскучил моей возлюбленной.

Еще я хотел бы сказать, что Элис была так же прекрасна, как и раньше, хотя и это не соответствовало действительности. Беседа в чайной затуманила мой разум надеждой, уверенностью, будто истинные черты Элис никогда не изменятся. Ее образ восстал из могилы воспоминаний не претерпевшим изменений. Увы, дневной свет и спокойная обстановка открыли мне глаза. Элис все еще оставалась моей красивой девочкой. Даже в пестром домашнем костюме и странной маленькой шляпке, похожей на тюрбан, она во многом напоминала прежнюю Элис. И все же некоторые девичьи привычки теряют свою привлекательность у взрослой женщины. Например, гнев, который всегда казался символом твердого характера и независимости, в устах тридцатидвухлетней дамы стал язвительнее, а вместе с тем наиграннее и даже нахальнее. Почтальон, перепутавший письма. Глупость богатых соседей. Непослушные собаки. Словно любая мелочь в мире раздражала Элис до глубины души.

Вскоре я заметил и новые перемены, которых не ожидал.

— Вы до сих пор считаете, что мы раньше встречались? — поинтересовался я.

— Нет, — покачала головой Элис.

— Совсем?

— Я ошиблась. В суппоту я немного перенервничала.

«В суппоту». Она говорила совсем как моя юная Элис. Замужество и жизнь на северо-западе не изменили ее произношения. Акцент и гневливость остались почти такими же, я мог бы не обращать внимания на столь незначительные перемены. В конце концов когда мы слушаем симфонию, то не просим композитора повторять один и тот же аккорд. Напротив, мы наслаждаемся его мастерством и вариациями. Я подумал, что знаю мою Элис так хорошо, что полюблю все ее новые оттенки, мажорные и минорные, поскольку, как и у симфонии, суть Элис никогда не изменится. Однако в мои рассуждения закралась ошибка: Элис, которую я люблю, никогда не состарится и тем не менее может измениться. Она пережила городской пожар, гибель мужа и бог знает что еще, а время не способно залечить все наши раны. Видимо, что-то в Элис надломилось, что-то, чего я, опьяненный радостью встречи, не заметил в чайной.

Мы снова приблизились к дому и стояли перед овальным изгибом входных дверей, окруженные затейливой деревянной резьбой. Я пребывал в странной панике, будто альпинист, чья рука соскользнула с уступа. И не только потому, что проявил себя занудой или остался неузнанным, а потому, что человек, которого я так страстно любил все эти годы, изменился, пусть и незначительно. Я не мог понять, как отношусь к переменам — принимаю их или прощаюсь с Элис. От состояния невлюбленности еще никто не умирал, однако я мог стать первым. Я все еще прислушивался к своему сердцу, когда Элис заговорила.

— Ладно, Эсгар, рассказывайте, — серьезным тоном предложила она.

— О чем вы?

— Вы что-то скрываете. У вас на лице все написано. Рассказать мне вы боитесь, но думаете только об этом. Честно говоря, довольно скучно гулять с человеком, который чего-то недоговаривает. Извините за прямоту, я порой говорю глупости.

— Просто скажите, и покончим с этим, прошу вас.

— Так мне нечего сказать.

Элис посмотрела мне в глаза и произнесла мое настоящее имя — Макс Тиволи. Я замер как вкопанный и ловил ртом воздух, а она продолжала: