— Он жил на верхнем этаже. Старик строил из себя юношу. Он был забавным, кажется… Не могу сказать, все так смешалось в памяти. Мне тогда было четырнадцать. Помню, он ходил в чудной одежде, красил волосы, говорил смешным голосом и вообще был странным. Старик сказал мне, что на самом деле он — молодой. Не старик, а ребенок, как и я. Той ночью я была сама не своя — мое сердце разбилось, и я пошла к Тиволи. Поскольку… ну, он вроде как в отцы годится и, если уж честно, потому, что знала, как нравлюсь ему. Он не сводил с меня глаз. А я чувствовала себя такой одинокой. И я еще никогда раньше не целовалась. Мне очень хотелось сделать это, забыть свою влюбленность и то, чему нас учат матери. Я выбрала Макса Тиволи. — Элис хмыкнула. — От него пахло как от взрослого — виски и обувью, зато на вкус он и правда казался мальчиком. Как апельсины. Он дрожал. Такие вещи чувствуешь и в четырнадцать — он любил меня, по-своему. Мерзкий старый простофиля. Вот так. Мой первый поцелуй. Печально, не правда ли?

Элис посмотрела на меня спокойными глазами. Воспоминание о жалком поцелуе не причиняло ей беспокойств.

— А с кем впервые поцеловались вы?

— С обыкновенной девушкой.

— С обыкновенной девушкой, — повторила она. Ее взгляд блуждал по моему лицу. — Бедняжка, что бы она почувствовала, если бы услышала вас?

— Она моя знакомая. И любила кого-то другого.

— А вы знали?

— Да.

— Дьяволенок, вы соблазнили ее, не так ли? — криво усмехнулась Элис.

Я чувствовал аромат жасмина, вина, сосен и ее духов. Я не знал, что сказать. Впервые я подумал, что Элис была пьяна.

— Но ведь… ведь я любил ее.

— Правда? — Ее взгляд смягчился.

— Да.

— Сколько вам было лет?

— Семнадцать.

Элис отступила на шаг, так, словно воспоминания о нашей любви, эти древние статуи, следовало оставить позади, дабы открыть путь в будущее.

— Люди неизменно называют самой величайшей в мире историей о любви «Ромео и Джульетту». Не уверена. В четырнадцать, в семнадцать любовь длится всю жизнь. — Элис покраснела и разгорячилась, она жестикулировала, разгоняя руками ночной воздух. — Вы больше ни о ком и ни о чем не думаете, перестаете есть, спать, просто думаете о нем… Это переполняет вас. Я знаю, я помню. Однако любовь ли это? В молодости вы пьете дешевый бренди и находите его превосходным, изысканным. Вы же не знаете, еще ничего не знаете… потому что еще не пробовали ничего лучше. Вам всего четырнадцать.

— Полагаю, это была любовь. — Сейчас было не время лгать.

— Уверены?

— Думаю, это единственная настоящая любовь.

Она хотела что-то сказать, но передумала. Наверное, удивилась.

— Жаль, если вы правы, — вздохнула Элис, прикрыв глаза. — Потому что нам никогда не забыть. Как все глупо.

— Не печальтесь.

— Что?

— Не печальтесь, Элис.

Я ее поцеловал. Все произошло вполне естественно — еще бы, ведь я целый вечер целовал ее стакан. Позже я подумал, что для Макса это был второй поцелуй с Элис, а для Эсгара — первый. И поэтому трепет важного момента сочетался во мне с умиротворением, что я наконец обрел утраченное. Не помню своих действий, да не в этом суть, все либо случается, либо нет. В любом случае я обнял Элис и припал к ее устам.

Она схватила меня за лацканы пиджака, и я почувствовал, одурманенный воспоминаниями и восторгом, как она покусывает мои губы. О, Элис, никто не назовет тебя застенчивой. Ты всегда добиваешься того, чего хочешь. Я стоял с широко открытыми глазами и смотрел на это чудо, но твои подкрашенные веки были сомкнуты, а опытные пальцы вдовы были повсюду, касались, гладили. Я же вел себя как один из тех жутких аппаратов, которые глотают монетку и минуты две дрожат от восторга. Черт возьми, ты могла счесть меня кем угодно: дрожащей осиной, содрогающимися литаврами, бойлером паровоза, вот-вот выпустящим пар.

Однако время ушло. Минуту спустя Элис уже стояла на другом конце балкона, раскрасневшаяся, прижавшая руку к вздымавшейся груди, а в глазах ее стоял ужас, будто она только что выболтала страшную тайну.

Неужели? Сделка со временем не помогла, и Элис все-таки меня узнала, почувствовала поцелуй того Макса?

— Элис, я…

Она покачала головой. В глазах застыло странное выражение. Она слегка улыбнулась и сказала, что должна проведать маму. Я просил ее остаться, говорил, что заказал еще бутылку вина и теперь оно пропадет. Щеки Элис вспыхнули вновь, и я понял, что виновато не вино, а сердце, бившееся слишком быстро для ее тела. Оно готово было выскочить из груди. Милая, ты ведь ничего не поняла, ты вовсе не против моих поцелуев, не так ли? Тебе не понравятся мои слова, но ты совсем как твоя мама в былые годы, женщина в белом, в полумраке, цветущее тело. Просто тебе надо решить, что теперь со мной делать.

— Элис, прости, я думал, ты…

— Не надо, Эсгар, — улыбнулась она.

— Я понимаю.

— Ничего ты не понимаешь.

Я не знал, что делать; не мог объяснить, что понимаю, что я вообще единственный, кто может понять, и промолчал. Ее грудь окрасилась в цвета заката. Я чувствовал: любви не было, настоящей любви. Да и сам я не Казанова; я не способен убедить женщину, что жизнь слишком коротка, чтобы уходить с залитых лунным светом балконов.

— Завтра утром, — сказал я.

Элис мягко прикоснулась к моему лицу и ничего не ответила. Она наклонилась, подцепила пальцем петельку шлейфа и вышла в обеденный зал, налетая на столики и кресла, поскольку, перед тем как спуститься ко мне, подбадривала себя виски. Моя дорогая Элис, она хотела быть очаровательной и живой. Для меня, понимаете?

Я допил вино и подкрепился в баре двумя — четырьмя напитками. Помню, как плелся обратно в свой номер; на лужайке лаяли собаки, ржали испуганные лошади. Я снова подумал, насколько печален и суетен мир, и хороших воспоминаний о жизни просто не остается.

Сэмми, я описываю довольно скучные события, однако они — мое единственное оправдание. Отдаленность от родного города, внушительный монолит отеля, наваристый суп моих снов — единственное оправдание тому, что я допустил на следующий день.