Я поднялся и побежал через толпу. Видите ли, у меня не было в запасе лет, чтобы искать Элис. Три года или пять, не больше. Не двадцать, как раньше, даже не десять — иначе будет слишком поздно. Моя природа подвела бы меня. Представьте, что Элис и ее мама переехали в Пасадену, потом к родственникам, в Кентукки или Юту, и через десять лет — только представьте! — я нашел бы ее и все было бы напрасно. Эта мысль вертелась у меня в голове, когда я отталкивал с дороги виолончелиста, вцепившегося в свой инструмент. Разумеется, через десять лет красота увянет: Элис разменяет пятый десяток, наденет очки, располнеет, перекрасится в блондинку и станет замужней женщиной с двумя детьми, держащими ее за руки. А я все еще буду любить ее. Ну разумеется, буду! Я стану поджидать ее у двери, кланяться и шептать ее имя, в надежде увидеть румяней на ее груди. Тут все ясно. Проблема в том, что, открыв дверь, Элис увидит не сорокалетнего мужчину с пышными усами и широкой ухмылкой, а мальчика. Мальчика лет двадцати, с улыбкой на загорелом лице, с перекатывающимися мышцами под белой тенниской. Будет слишком поздно, мы станем слишком разными. Конечно, я мог бы соблазнить ее, я мог бы даже отбить ее у мужа, водить по выходным в отель, где мы проводили бы дни безмолвной страсти, однако было бы слишком поздно для любви. Женщины не влюбляются в мальчиков. Она выпьет мою молодость и однажды утром возьмет с туалетного столика свои мутные очки, чтобы покинуть меня навсегда, подумав: он переживет, он ведь так молод. А я не переживу. Нет, если сейчас потерять Элис, думал я, сражаясь с ручкой входной двери, то с каждым годом мои шансы будут таять. Ах, Мэри, как ты ошиблась. Время беспристрастно.

Миссис Рэмси, моя будущая мама, сидит со мной, пока готовится ужин. Наказанный, с подрезанными крыльями, я набрался наглости и писал свою исповедь, а всего в паре футов миссис Рэмси протирала фортепьяно. Она никогда не любила работу по дому и теперь, приподняв крышку, наигрывала старинную мелодию и весело на меня поглядывала. Ах, миссис Рэмси. Мне так много надо сказать вам, хотя, естественно, не сейчас. Рядом с вами я не пророню ни слова.

Молчание обернулось для меня пыткой. Вы даже не подозреваете, насколько близки к моей тайне, миссис Рэмси, я готов признаться во всем чуть ли не двадцать раз на дню. Например, когда я зачитался вечером и ваш мелодичный голос через приоткрытую дверь пропел, что пора спать. Когда я болел, а вы кормили меня с ложечки, лицом к встревоженному лицу, пичкая тем светло-оранжевым спиртным из секретного шкафчика. Когда мы столкнулись ночью и я испугался, что вы обо всем догадаетесь, а вы лишь прошептали, что вам тоже не спится и вы рады компании. Когда вы сожгли отвратительную мясную запеканку и объявили, что мы от нее «избавились», а мы захлопали в ладоши. Когда вы проявили свой материнский гнев. Когда я застал вас танцующей под граммофон. Когда, как и много лет назад, от восторга морщинки на вашем открытом лице разглаживались, а беспокойство пропадало. Когда видел это имя на прибывающей почте, миссис Рэмси. Скрывавшее вас имя третьего супруга, миссис Рэмси. Миссис Элис Рэмси.

Тебе не спрятаться. Я всегда узнаю тебя, Элис. Я всегда отыщу тебя, дорогая. Ты не замечаешь, что твои духи выдают тебя с головой?

2 августа 1930 года

Меня позвали ужинать.

Судя по запаху, Элис Рэмси, вы снова приготовили итальянское блюдо, и меня ожидал макаронный пирог, который так хорошо готовила моя жена. Аромат масла и сливок, тарелка, напоминающая голову златокудрой девочки… Кладезь воспоминаний. Я слышу, как Сэмми несется вниз по лестнице, и точно знаю, что он не вымыл руки. Элис, я слышу ваш разговор. Ну вот, Сэмми нехотя плетется обратно. Ты великолепно воспитываешь нашего сына.

В моем распоряжении всего минута. Ты только что заглядывала в комнату — посмотреть, чем я занимаюсь, и, решив, что я делаю уроки, хрипло хмыкнула. Тебе весело, и я рад, Элис. Считаешь ли ты, будто твой приемный сын счастлив, скрываясь тут с тобой и Сэмми? Можешь ли ты утверждать, что нет вида прекраснее — нет луны полнее, — чем твое лицо в дверном проеме: бледная рыхлая кожа, розовые пятнышки на одной из щек, окрашенные волосы и такая знакомая радость на лице, посмеивающемся над школьником, от старания прикусившим язык… По ночам я вижу именно такое лицо. Элис, ты состарилась в этом дешевом бунгало. Зато в моем сне ты освещена светом газовых ламп.

И почему ты никогда не упоминала о землетрясении? Что с тобой случилось в тот день? Как-то за обедом я спросил тебя, но любопытный Сэмми тут же навострил уши, а ты взяла тарелку и покачала головой.

— Не меня надо спрашивать, — вздохнула ты.

— Так ведь ты же была там, правда? Каково это, когда дрожит земля? — Я изо всех сил старался говорить, как маленький мальчик.

Ты встала, в тарелке отразился огонек лампы.

— Да, я там была.

— Что ты делала во время землетрясения?

— Нас не было в городе, мы находились в отеле.

— Вы уехали? А куда?

Ты лишь кивнула, улыбнулась и погладила меня по голове.

— Господи, оставь это историкам. А сейчас давайте-ка вымоем посуду.

Мне кажется, я знаю твой секрет, миссис Рэмси. Ты ничего не можешь рассказать о пожаре, о «Дель Монте», поскольку, подобно голубым ниткам, вплетаемым в купюры, дабы остановить фальшивомонетчиков, в твою жизнь вплетен некто, кого ты не можешь удалить, не вызвав подозрений. Он связан со всеми историями о землетрясении, однако упоминать его ты, разумеется, не хочешь. Ты должна быть уверена, что никто не выследит тебя в этом милом городке, где ты спряталась вместе со своим сыном. Тебе нельзя давать ему ни малейшей подсказки, иначе он тебя обнаружит. Этот человек я, не так ли, Элис? Я — твой секрет, я — твоя голубая нить. Жаль, что я лишил тебя всех историй про землетрясение. Особенно теперь, когда скрываться глупо и бесполезно.

Остались ли звезды в твоих волосах тем далеким полуднем? Когда я выскочил на подъездную аллею в надежде догнать тебя? Когда кричал вслед фыркавшему автомобилю, уезжавшему прочь, слишком далекому, чтобы догнать, слишком целеустремленно несшемуся по мостовой? К своему удивлению, я всхлипнул, тихо и безнадежно, а затем бессильно прислонился к колонне, глядя, как блестящая зеленая машина уезжает в Пасадену, наполняя пылью кружевную тень кипарисов. Элис вновь ускользнула от меня. Сердце опустело, словно костяной череп. Я посмотрел на светло-голубое небо с пушистыми облаками, этими перелетными птицами, этой стаей саранчи, затем оглянулся на отель и увидел тебя. О, Элис. Все это время ты стояла позади меня, сокрытая клубами пыли. Ты улыбалась, помада выглядела прекрасно даже в темноте раннего утра. Ты ждала. Не кофе, не багаж, не маму. Ты ждала меня.

— Наконец-то я свободна, — сказала ты.

Так просто, будто и не любила меня. И рассмеялась своим привычным смехом, моя шутница.

Остались ли звезды в твоих волосах?

Меня зовут ужинать уже на два голоса: мягкая Элис и неугомонный, нетерпеливый Сэмми. Макаронный пирог, сладкое воспоминание для престарелого юноши. У меня всего минута, чтобы написать: Элис стояла в арке на фоне ив, улыбаясь и теребя в руках очки. Просто ждала, окруженная пылью. Я был потрясен этим прекрасным бесценным лицом, лицом единственного человека, не желавшего мне смерти. Она отправила мать в безопасное место. И осталась со мной. В тот самый миг солдаты взрывали ее дом, и ее скромное состояние взлетало на воздух. Элис ничего не знала и улыбалась мне, протягивая руку. Все ее друзья покинули город и больше никогда не возвращались, ее мать уже заразилась болезнью, которой суждено было приковать несчастную женщину к постели на долгие годы. Элис ничего этого не знала. Она подмигнула, притянула меня к себе и зашептала на ухо нежную чушь.