В глубине горьковского текста «национальное» выступило залогом благотворного нового и обозначило пропасть, разделявшую национализм тех «русских, которые больше понимали Китай, чем Россию», и национализм «неканонизированный», выражавшийся в органической причастности к отчему. «Но – оставим национализм,– перевел Горький разговор с прозаиком из плана лиропатетического в план душевный, «свойский», – будем говорить просто о любви к березам, осинам, волкам, снегам и вьюгам и – о любви к русским людям, подросточкам мировой истории... Есть любовь – все есть! И я желаю Вам дружески-горячо – не давайте угаснуть этому чувству, необходимому для жизни, как солнце!»

Горьковское «национальное чувство», сопряженное с идеей равенства и братства, с «социалистическим интересом великорусских пролетариев» (Ленин), для наиболее талантливых литераторов-современников стало мерой творческой состоятельности, школой народности. «Все смелое и буйное в моей повести принадлежит Вам»,– признался Куприн в письме к Горькому в год окончания «Поединка». «Что бы ты ни писал,– отмечал Л. Андреев, покоренный захватывающим народным духом горьковских вещей,– всякий, прочтя, почувствует: это писал свободный человек». «Я утверждаю,– свидетельствовал А. Блок,– что если и есть реальное понятие «Россия» или лучше – «Русь»... то выразителем его приходится считать в громадной степени Горького» (113). И он же в марте 1919 года на собрании, посвященном дню рождения художника, говорил, полемизируя с кастово замкнутым пролеткультовским скепсисом: «Горький единый русский писатель, который органически связывает наше прошлое и будущее. Он для меня – прекрасное воплощение той цельности, которую напрасно и мучительно искало мое поколение... Это далось ему потому, что он – народ...»

Горький – народ. В послереволюционной художественной и публицистической практике писателя это проявилось в том, что он увидел «незаметного» русского человека, самоотверженно несущего «бремя жизни», олицетворением животворных сил, действовавших во благо не только России, но и Европы, всего мира. В «Воспоминаниях о Льве Николаевиче Толстом» (так назывался первоначально очерк «Л. Н. Толстой»), «Автобиографических рассказах», «Моих университетах», «Заметках из дневника. Воспоминаниях» художник запечатлел то лучшее, что было присуще народному характеру: самобытность мышления, обостренное чувство нового, непримиримость к несправедливости, нравственную дальнозоркость. Разнообразный «мусор жизни», субъективно-оценочные предостережения недавних «друзей народа», черный вал откровенной ненависти к простолюдью («И скоро в старый хлев ты будешь загнан палкой, народ, не уважающий святынь!») и т. п. не помешали ему обнаружить в самой кондовой среде четкую эмблему: «преобразователи». «Совершенно чуждый национализма...– заметил Горький,– я вижу русский народ исключительно, фантастически талантливым, своеобразным... Я уверен, что по затейливости, по неожиданности изворотов, так сказать – по фигурности мысли и чувства, русский народ – самый благодарный материал для художника. Я думаю, что, когда этот удивительный народ отмучается от всего, что изнутри тяготит и путает его, он будет жить сказочной героической жизнью и многому научит этот и уставший и обезумевший от преступлений мир».

Задумав первоначально назвать «Заметки из дневника. Воспоминания», откуда взяты вышеприведенные строки, «Книгой о русских людях, какими они были», писатель так объяснил причину перемены названия: «Но я нашел, что это звучало бы слишком громко. И не вполне определенно чувствовал: хотелось ли мне, чтобы эти люди стали иными?» В самом деле, нужно ли было, чтобы иными стали «матерый человечище» Толстой и мучительно осознавший трагедию отчуждения от народа А. Блок, изумительно собранный, бесстрашный большевик Митя Павлов и непоколебимый, прямодушный, по-русски одаренный Степанов-Скворцов? Нужно ли было, чтобы переменились, освободились от всего «своего» многие другие национальные «типы», воплотившие в себе многовековую историю народа и неуемный порыв к преобразованию действительности? Нужно ли было, наконец, чтобы разнообразные традиционно-духовные связи между людьми поскорее исчезли, растворились, адаптировались?

Горький ответил на эти вопросы конструктивно и ясно. «Надо взять из прошлого все лучшее, все прекрасное, что там есть, и пустить это в широкий оборот»,– очертил он задачу на ближайшее будущее в письме к Д. Семеновскому в 1918 году. Не претендуя на первооткрытие, скажем, что установка писателя на идею преемственности, на способность русского человека «найти в себе суть самого себя, коренное свое...», создавшая для новой литературы некий широкий жизненный фундамент, выступила и весомой нравственно-эстетической величиной, которая в дальнейшем оказалась осознана как народность на вновь утверждающемся, социалистическом этапе жизнеустройства...

К сожалению, эта трезвая, исторически выверенная и животворная народная мысль художника встретила непонимание, даже оппозицию. «Неустранимым болезненным изъяном» представился цикл горьковских рассказов о судьбах русского национального характера Л. Войтоловскому» (114). «Можно было ждать,– отреагировал Луначарский на сокровенно-народную «интеграцию» писателя,– что с победой рабочего класса его любимый автор, Горький, окажется как бы в главном штабе Коммунистической партии, окажется ее виртуозным трубачом... И ничего подобного не произошло» (115).

Как же не произошло? Припомним, что Горький и в первую голову именно Горький явился организатором новой культуры и аккумулятором самых животрепещущих художественных идей, создателем первых произведений, сделавших честь советской литературе, и, как было замечено, «собирателем» героя, показавшего, что коренные социальные перемены обусловливались в России всем ходом жизни, шли из ее первородных глубин. «В... Петербурге героизма, голода, эпидемий, молчания,– читаем, к примеру, в книге К. Федина «Горький среди нас»,– находился один человек, который как будто стоял особняком, но на самом деле был средоточием движения, начинавшего тогда свой рост. Человек этот был Горький».

Неужели Луначарский просмотрел все эти факторы? Неужели не придал значения тем страницам из горьковской «биографии века», где писатель с «документами в руках» доказал революционно-созидательный талант русского человека, которого «дешево не купишь, пустяками не соблазнишь»? Неужели прошел мимо «замешанных на будущем» народных «свойств», воплощенных в центральных характерах очерков о Льве Толстом, В. Короленко, М. Вилонове? Нет, во всем Луначарский разобрался и ничего не пропустил. Однако ему показалось «инерционным» и пристрастным горьковское «шаманское» восприятие общерусского нравственного и гуманистического начала, и гимн великому классическому искусству, сложившийся у писателя в год революции: «Гигант Пушкин – величайшая гордость наша...», он расценил как классово недифференцированный, изобилующий социальными и национальными «вмятинами».