Шрифт:
Заветы революции? Какие? «Грабь награбленное»? «Смерть буржуям»? «Диктатура пролетариата»?
Чтобы определить ценности заветов, нужно предварительно сговориться, в чем именно они заключаются.
Остатки русской армии? Хранители русской чести? Одними забытые, другими оплеванные!
Или легенда, красивый миф о богатыре Илье Муромце, который после вековой спячки воспрянет и будет творить чудеса? Увы! С таким активом едва ли Россию восстановить.
Правда, остается еще одно — долг чести бывших союзников. Но сведущие люди утверждают, что в наше время долги чести платят лишь чудаки с устарелыми взглядами, а не просвещенные нации.
А тем не менее — вопреки очевидности, вопреки здравому смыслу — верую… Россия будет!»
Да, жизнь на чужбине Бунину казалась постылой и конченой. Заграничный быт, расчетливый и скуповатый, лишенный любезных сердцу российского размаха и богатства, сушил душу. Дни тянулись до противного однообразно и уныло. Он вспоминал Россию, и ему хотелось плакать, как плачут о навсегда ушедшем любимом человеке.
2
Разнообразие в жизнь вносили встречи с «собратьями»: энергичным и полным планов Толстым, проклинавшим «Европы» Куприным, вечно влюблявшимся в молодых девиц Бальмонтом, маститым и самоуверенным Мережковским, его супругой, подвижной и ядовитой Зинаидой Гиппиус, сыпавшей остроумными шутками Надеждой Тэффи.
Весьма по сердцу пришелся Бунину его новый знакомый — химик по профессии Марк Ландау, с пылкой восторженностью относившийся к знаменитому писателю. Еще в России он издал две книги — поэтический сборник и литературоведческий труд. Бунин их не читал. Но теперь, по просьбе Ландау, ознакомился с рукописью его романа и приятно удивился:
— Батенька, да у вас настоящий талант. Истинно говорю — золото без лигатуры!
Бунин оказался провидцем. За свою жизнь бывший химик выпустил множество исторических романов, которые были переведены на многие языки и принесли их автору громкую известность. Печатал он их под псевдонимом Алданов (мы тоже будем его так звать).
Сестра Алданова — Любовь Александровна Полонская и ее муж Яков Борисович, в прошлом присяжный поверенный в Киеве, и теперь приказчик в книжном магазине Я. Поволоцкого на рю Бонапарт, устроили у себя литературный салон. Именно здесь Бунин прочитал свое первое стихотворение, написанное в эмиграции:
ИЗГНАНИЕ Темнеют, свищут сумерки в пустыне. Поля и океан… Кто утолит в пустыне, на чужбине Боль крестных ран? Гляжу вперед на черное распятье Среди дорог— И простирает скорбные объятья Почивший бог.* * *
За этот период сохранилась единственная дневниковая запись Бунина: «Париж, 19 августа 1920 года. Прочел отрывок из дневника покойного Андреева. «Покойного»! Как этому поверить! Вижу его со страшной ясностью, — живого, сильного, дерзко уверенного в себе, все что-то про себя думающего, стискивающего зубы, с гривой синеватых волос, смуглого, с блеском умных, сметливых глаз, и строгих, и вместе с тем играющих тайным весельем; как легко и приятно было говорить с ним, когда он переставал мудрствовать, когда мы говорили о чем-нибудь простом, жизненном, как чувствовалось тогда, какая это талантливая натура, насколько он от природы умней своих произведений и что не по тому пути пошел он, сбитый с толку Горьким и всей этой лживой и напыщенной атмосферой, что дошла до России из Европы и что так импонировала ему, в некоторых отношениях так и не выросшему из орловского провинциализма и студенчества, из того толстовского гимназиста, который так гениально определен был Толстым в одной черте: «Махин был гимназист с усами…»
В тот вечер к Буниным зашел Куприн.
— Ничего я здесь не напишу, — сказал Александр Иванович. — Я постоянно Россию вспоминаю, ничего другого даже в голову не идет. Какой-то кошмар! Вон Мережковские — им вроде наплевать — Невский проспект или Латинский квартал. Крыша над головой есть, обед и ужин есть — значит, порядок!
— А я дошел до того, что письмо не могу туда спокойно написать, ком в горле… Я или повешусь, или сопьюсь. Вот увидишь!
— Ты не один такой! — возразил Бунин. — Все мы Россию, наше русское естество унесли с собой, и где бы мы ни были, она в нас, в наших мыслях и чувствах. Надо не спиваться, а работать…
3
Русские оказались людьми крепкого замеса.
Случись трагедия, подобная Октябрьской, в другом государстве, и не поправиться никогда бы народу, а тем, кто оказался на чужбине, — зачахнуть, засохнуть или — что одно и то же! — втянуться в общий ряд, потерять свою душу и особенность.
Но русские, простите за неуклюжее слово, не ассимилировались. Они на берегах Сены создали свое, пусть и маленькое, государство, свою Россию — с церквами, магазинами, общинами, трактирами, ресторанами, застольями, песнями, тостами. С русским духом, с русской бессмертной душой, столь выгодно отличавшей во все времена россиян от иноземцев (при всем их уважении к последним).
Одним из способов общения стали литературные вечеринки. Посетители за вход почти ничего не платили, выступающие почти ничего не получали. (Исключениями были лишь творческие вечера с благотворительной целью.) Одну из таких вечеринок с хроникерской точностью и каплей сатирического яда описал Дон- Аминадо:
Артистка читала отрывок из Блока И левою грудью дышала уныло. В глазах у артистки была поволока, А платье на ней прошлогоднее было. Потом выступал балалаечник Костя В роскошных штанинах из черного плиса, И адски разделал «Индийского гостя», А «Вниз да по речке» исполнил для биса. Какая-то дива с огромным запасом И чувства, и тембра, и даже металла Гремела и пела убийственным басом, Как будто бы тенора было ей мало. Потом был мужчина с крахмальной манишкой. И черный рояль. И ноктюрн. И соната. И хлопанье черной рояльною крышкой, Как будто бы крышка была виновата. Потом появились бояре в кафтанах, И хор их про Стеньку пропел и утешил. И это звучало тем более странно, Что именно Стенька бояр-то и вешал. Затем были танцы, с холодным буфетом, И вальс в облаках голубого батиста. И женщина-бас перед самым рассветом Рыдала в жилет исполнителя Листа. И что-то в тумане дрожало, рябило, И хором бояре гудели на сцене… И было так грустно, что все это было Не где-то в Торжке, а в Париже на Сене.