Иными словами, предметы науки и философии оказываются разными со всеми вытекающими отсюда последствиями. Наука действительно содержит новое знание, но, во-первых, это знание удерживается в рамках гражданского бытия, может получить или не получить санкцию на вход во всеобщее политическое бытие, а во-вторых, это знание принципиально иного рода, чем философское. Оно объективно, т.е. независимо ни от человека, ни от человечества, и в этом смысле бесчеловечно. Оно научно постольку, поскольку в нем нет человека, его эмоций, стремлений, потребностей, ценностей. С другой стороны, философия без человека - нонсенс, человек неустраним из предмета философии, и знание выглядит философским ровно настолько, насколько оно включает человека. Более того, предметы науки и философии не только не совпадают, но, как показывают исследования, связанные с попытками установить возможную меру ответственности ученых за приложения науки, эти предметы даже не соприкасаются. Между ними лежит ничейная земля, от исследования которой с одинаковым рвением отказываются как наука, так и философия.

Наука это делает на том основании, что, передав в акте публикации продукт в распоряжение общества, она теряет над ним власть, не может заниматься гаданиями, кто, когда, при каких обстоятельствах захочет, например, применить открытый в 1829 году закон газовой диффузии для строительства атомных заводов; наука принципиально не может знать, как и во имя каких целей будет использован ее продукт. Не в лучшем положении оказывается и философия: наука попадает в поле ее зрения только в продуктах-инновациях политического бытия, т.е. в конечных результатах разорванной деятельности множества индивидов, каждый из которых не ведает, что творит. Исторически разорванность предметов науки и философии явление сравнительно недавнее, ему от силы триста лет. И с чисто формальной точки зрения, если всеобщая связь, целостность форм общественного бытия считаются неотъемлемым свойством предмета философии, история опытной науки, продукты которой не обладают достоинством всеобщности, не может быть включена в историю философии, как это в общем-то и сделано в традиционном курсе.

Вместе с тем исключить науку из теории познания не так-то просто, пришлось бы убрать из философии вопросы о том, как возникает новое знание, какими путями общество утилизирует накопленный массив знаний. Это тем более сложно, что по генезису и новое, и наличное знание - продукт мыслительной деятельности индивидов, который лишь после своего сотворения индивидом получает или не получает достоинство объективной истинности (эксперимент), социально известного, "для общества" знания (публикация), социально-полезного знания (приложение).

Философское признание науки не как системы знаний, каковой она признана, а как социального института обновления, особенно философский анализ ничейной земли, отделяющей сегодня науку от философии, актуально по естественным причинам: без эффективного контроля над приложениями знаний человечество рискует плохо кончить. Но философское признание науки означало бы введение в предмет философии и, соответственно, в предмет истории философии множества новых вопросов в духе программы Ленина, т.е. превратило бы историю философии в "историю познания вообще", в историю "всей области знания" (Ленин В. И. Философские тетради. М., 1966, с. 314). Ясно, что этот вопрос очень сложен, но над ним уже, видимо, следует задумываться.

Из того небольшого круга вопросов, которые подняты в данной статье, можно, нам кажется, сделать один-единственный вывод: традиционный курс истории философии устарел не столько в деталях, сколько в основных принципах своего построения. Он требует не частных переделок, дополнений и поправок, а поиска каких-то новых форм и подходов, с тем чтобы курс мог служить делу повышения общей философской культуры. Основным направлением усилий, нам кажется, должно быть не "многознание", т.е. не насыщение курса все новыми и новыми частными фактами, хотя после нескольких десятилетий увлечения гносеологической классификацией курс крайне нуждается в доказательных фактах, а более компактное и систематизированное обобщение результатов конкретных историко-философских исследований. Основные причины несостоятельности курса, слепо копирующего великие образцы историко-философских работ Аристотеля и Гегеля, более или менее ясны: они связаны не со степенью приближения к образцам, а с тем простым фактом, что научно-техническая революция, исследования ее механизмов, попытки приобщить к ней области с другими культурными традициями опредметили, сделали доступными для анализа и понимания такую массу новых фактов, что их объяснение в традиционных мерках, терминах, схемах становится невозможным. Ленин писал: "Тысячелетия прошли с тех пор, как зародилась идея "связи всего", "цепи причин". Сравнение того, как в истории человеческой мысли понимались эти причины, дало бы теорию познания бесспорно доказательную" (Фил. тетради. М., 1966, с. 311). Полвека назад это было лишь мечтой теоретика, для подобного мероприятия не было фактологической основы. Теперь положение изменилось. Фактов достаточно, нужны обобщения, выходы на теоретический и философский уровень. В теоретическом освоении этого нового материала и, соответственно, в критической переработке наличного как раз и состоит, нам кажется, основная задача марксистско-ленинской истории философии. 22.5.68

ПРОБЛЕМА ДОКАЗАТЕЛЬНОСТИ В ИСТОРИКО-ФИЛОСОФСКОМ ИССЛЕДОВАНИИ

(История философии - схоластика или наука?)

Развернувшаяся на страницах наших философских журналов и сборников, на совещаниях и обсуждениях дискуссия по методологии историко-философских исследований переходит, нам кажется, в ту, пользуясь метафорой Платона, истинно философскую стадию "между мудростью и невежеством" (Пир, 203 Е-204А), когда, с одной стороны, все мы, участники дискуссии, твердо уже усвоили, что многие вопросы, казавшиеся нам раз и навсегда решенными или преподносившиеся нам на правах решенных и недискуссионных, представляют из себя комплексные и далекие от решения проблемы, а с другой - не менее твердо для себя установили, что историко-философские исследования, доказательность их результатов - единственный способ внести в эти сложные проблемы какую-то ясность и согласить нас, спорящих.

Показательна для этой новой фазы дискуссии статья 3.А. Каменского "Вопросы методологии историко-философского исследования" (Философские науки, 1970, № 1), боевой задор которой построен, если еще раз вернуться к метафоре Платона, не на божественном всезнании или самодовольстве невежды (это - неправильно, это - правильно, это - сомнительно) и не на посредничестве откровения (как учит...), а на типично научной схеме аргументации от принципов. И хотя мне как основному адресату критических замечаний З.А. Каменского полагалось бы обижаться и негодовать, жаловаться на искажения и недоразумения, к чему, вообще-то говоря, поводов достаточно, заниматься этим специально было бы, мне кажется, и скучно, и для дискуссии бесполезно: статья З.А. Каменского сдвинула эпицентр дискуссии на новый, и более высокий, уровень. Куда интереснее сделать попытку осмотреться на этом новом уровне постулатов, принципов и целей,

По ходу дискуссии не раз выдвигались и для обсуждения, и на правах аргумента принципы, которым должно удовлетворять или которыми обязано руководствоваться историко-философское исследование (см.: например, обзор Ц.Г. Арзаканяна в "Вопросах философии", 196?, № 9). Но выдвигались они как-то поодиночке, вне системы, скорее под влиянием обстановки и минуты, нежели по зрелом размышлении. Статья Каменского выгодно отличается в том отношении, что необходимость анализа этих принципов как оснований построения системы историко-философского знания осознана и выявлена. Рассматривая методологию историко-философского исследования как самостоятельную дисциплину, как "совокупность принципов и средств, с помощью которых достигается цель и осуществляется построение историко-философского исследования" (с. 119), автор выдвигает анализ принципов в качестве предварительного условия: "Перед этой научной дисциплиной встает также задача выяснения внутренней связи изучаемых ею проблем, субординации выявленных ею закономерностей и категорий, т.е. исследование и изложение их в некоторой системе, принципы построения которой также должны быть установлены" (с. 120).