Мы напоминаем этот пример потому, что он отчетливо показывает, что даже если мы остаемся в рамках обыч­ных кибернетических трактовок, мы отнюдь не обязаны неукоснительно следовать за Shannon, Uttley, George, Rosenblatt и др. в их скептической оценке роли сознания. Эта оценка вытекает в гораздо большей степени из особо­го смысла, который вкладывается этими авторами в пред­ставление о сознании, чем из подлинной логики нейроки- бернетического подхода.

Принимая, как это справедливо подчеркивает А. Н. Ле­онтьев, что факт осознания сводится в основном к «презентированности» субъекту объективной действительно­сти, в ее «отделенности, в ее независимости от субъектив­ного к ней отношения» [52] и что эта отделенно «презентированная» данность может быть использована как модель при отработке процессов регулирования, мы по­лучаем возможность понять не только функцию созна­ния как фактора регуляции поведения, но и активное отношение сознания к другим формам психики. В работе мозга, как и в работе логической конструкции Minsky, ис­пользование информации, идущей от подобных «презен- тированных» «аутомоделей», резко расширяет операци- альные и адаптивные возможности, хотя физиологические механизмы, на основе которых происходит это расшире­ние, остаются далеко не ясными. В связи с этим становит­ся очевидной органическая включенность этих «аутомо­делей» в работу саморегулирующихся систем, внутренни­ми элементами которых они являются, следовательно, подлинно активный характер их роли.

Можно, таким образом, сказать, что функции сознания раскрываются в какой-то степени, если учитывается учас­тие сознания в процессах психологического моделирова­ния действительности и тем самым регулирования пред­стоящей деятельности. Эволюционный процесс разрешил задачу подобного моделирования, обеспечив способность человеческого мозга создавать «презентированное» отражение окружающего мира. Можно, конечно, по этому поводу задавать много на первый взгляд странных вопро­сов: является ли, например, этот избранный филогенезом вариант решения задачи моделирования единственным, который вообще возможен? А если моделирование, необ­ходимое для продуктивной деятельности саморегулирую­щихся систем, осуществимо на разных путях, в том числе на путях, не обязательно связанных с осознанием, то почему биологическая эволюция избрала в данном случае именно путь развития сознания, а не какой-либо другой и т.д.

Вряд ли, стоит сейчас задерживаться на вопросах по­добного рода. Не исключено, конечно, — позволим себе эту улыбку, — что в процессе освоения Галактики чело­вечеству придется когда-нибудь столкнуться с саморегу­лирующимися системами, у которых задача внутреннего моделирования решается на основе качественно иных принципов, чем те, которые используются с этой целью в мозгу человека. Для нас важны сейчас не более или ме­нее фантастические предположения о подобных принци­пах, а понимание осознания, как одного из элементов класса потенциально возможных способов решения задачи прогностического моделирования и тем са­мым как активности, которая последовательно и в весьма специфической роли (вопреки тому, что думают многие из ведущих теоретиков нейрокибернетики) вписывается в круг общих представлений современной теории биологи­ческого регулирования.

Для нас важно также понимание сознания как особен­ности мозговой деятельности, которая полностью подчине­на общим закономерностям биологической и социальной адаптации. С точки зрения Uttley и других «эпифеноме­налистов», развитие сознания на высших уровнях фило- и онтогенеза выступает как трудно объяснимый парадокс (все функционально бесполезное должно, как известно, эволюционным процессом не стимулироваться, а устра­няться). Представление же о сознании как о факторе, приспособительно влияющем на развертывание поведе­ния, избавляет нас от довольно неприятного конфликта с теорией эволюции. Это тоже, конечно, является немало­важным аргументом в дискуссии.

Всего сказанного выше, по-видимому, достаточно, чтобы показать не только философскую, но и логическую несостоятельность мнения о том, что категорию сознания так уж легко сбросить со счетов. В действительности дело оказывается гораздо более сложным. Но в таком случае перед нами возникает задача, от которой те, кто стоит на позиции Uttley и его единомышленников, себя освободи­ли: показав реальность сознания как фактора регуляции, охарактеризовать особенности отношения этого фактора к не менее реальному «бессознательному».

Существование осознаваемых и неосознаваемых форм психики ставит, естественно, вопрос о характере отноше­ний, существующих между обоими этими видами мозго­вой активности. Вопрос этот столь же важен, сколь мало разработан. Единственная попытка дать детализирован­ный на него ответ принадлежит фрейдизму. Однако имен­но в этом ответе с особой отчетливостью прозвучали сла­бые стороны психоаналитического подхода: его односто­ронность и неизбежно связанная с последней тенденция к обеднению и упрощению описываемых зависимостей.

Можно с уверенностью сказать (хотя в литературе этот момент редко подчеркивается и, вероятно, прозвучит нес­колько неожиданно для адептов психоанализа), что одной из самых больших ошибок фрейдизма явилось то, что эта концепция резко сузила диапазон разнотипных и измен­чивых отношений, существующих в действительности между неосознаваемыми формами высшей нервной дея­тельности и деятельностью сознания. Вся трудно вообра­зимая и внутренне противоречивая сложность этих отно­шений была Freud сведена к единственной динамической тенденции — к функциональному антагонизму сознания и «бессознательного», отразившемуся в учении о «вытесне­нии», в этом краеугольном камне психоаналитической тео­рии на всех этапах ее развития, и в учении о символике, как средстве преодоления этого антагонизма. Мы предприня­ли бы совершенно бесплодную попытку, если бы стали ис­кать в детально разработанной психоаналитической тео­рии хотя бы намек на представление о функциональном синергизме «бессознательного» и деятельности сознания («сублимация», как и символизация, является, по Freud только средством спасения от разрушительных послед­ствий извечного антагонизма сознания и «бессознательно­го», но отнюдь не выражением замещения этого антаго­низма отношениями подлинного содружества). А в ре­зультате такого упрощения вся картина действительных функциональных отношений между осознаваемыми и не­осознаваемыми формами высшей нервной деятельности и психики оказалась трансформированной фрейдизмом до неузнаваемости.

Каким же образом и почему произошло такое упроще­ние? Ответ на этот вопрос вряд ли будет приемлем для тех, кто рассматривает фрейдизм как подлинную основу общей теории «бессознательного», как это делает, напри­мер, Bernhard [113]. Однако к этому ответу неизбежно приводит вдумчивый анализ психоаналитической концеп­ции хотя бы того типа, который был предприят Wells. Указывая на специфические особенности психоаналити­ческой доктрины, Wells отмечает: «Freud не дал деталь­ной разработки применения своей "науки о бессознатель­ных психических процессах" к области психологии» [261, стр. 473]. Не подлежит сомнению, что, подчеркивая это в высшей степени характерное обстоятельство, Wells абсо­лютно прав. Freud на основе своей концепции «бессознательного» пытался разрешить лишь одну (казавшуюся ему, как клиницисту, центральной) сторону психической жизни — судьбу неудовлетворенного стремления, неотреагированного аффекта. Проблема же «бессознательного» в ее более общем виде — как проблема большой психологи­ческой теории приспособительного поведения — Freud ни­когда по существу даже не ставилась. Именно потому и ускользнула от фрейдизма вся внутренняя сложность и противоречивость этой проблемы, а идея «вытеснения» показалась автору и сторонникам этого учения вполне до­статочной, чтобы отразить характер отношений между «сознанием» и «бессознательным» в том специфическом плане, который их единственно интересовал.