— Ты уверен? — шепнул мне на ухо Озвест. — Сейчас он спокоен, как никогда, но я за него не поручусь.

Мне страшно хотелось поколотить идиота Озвеста.

— Уверен. Открой дверь. Пожалуйста, Озвест, пока мое сердце не разорвалось от горя.

Качая головой, он достал ключ и трясущимися руками отпер дверь. По двору сразу распространилось зловоние. Озвест попятился.

— Стой там, куда не дотянется цепь, — шепнул он мне напоследок.

Однако я с порога бросился к Ноэру и — чистый, только что вымытый — заключил его вонючую грязную медвежесть в свои человеческие объятия, прижал его жесткую шкуру к своей тонкой свежей рубашке. Я стоял и обнимал его, а он плакал навзрыд у меня на плече. То единственное и страшное, о чем Ноэр хотел сказать, нельзя было выразить никакими словами. Чем я мог ему помочь? Лишь понять его горе без слов.

Позже слова все-таки нашлись. Мы сидели рядышком у стены; то один, то другой из нас пытался заговорить о том, что произошло, и, запнувшись, умолкал, но напряжение постепенно спадало.

Поглядев на нас в окошко, Озвест привел к сараю семью. Родные Ноэра начали осторожно расспрашивать его о здоровье, телесном и душевном.

— Я более или менее пришел в себя, — сообщил Ноэр, — но, честно говоря, пока не разобрался, кто же я такой. Баллок пытается мне помочь.

— Не хочешь поесть с нами? — спросила мать. — Может, сбросишь эти мерзкие шкуры, смоешь хворь? Когда ты в последний раз кушал, сынок?

— Не волнуйся, мам, я скоро приду. А пока ступайте, нам с Баллоком надо поговорить.

Отец Ноэра снял с него цепь, и вся семья удалилась, оставив нас предаваться скорби. Мы провели в сарае все утро и день, и пока там сидели, приготовления к пиру шли полным ходом. Только главный зал ратуши, видневшейся на холме, мог вместить всех гостей, только в нем хватило бы сковород и горшков, и мы волей-неволей слышали оживленные возгласы и смех стряпух, возгласы рубщиков мяса и кухонных мальчишек, стук топоров, которыми кололи дрова для печей.

— Значит, Филип… там? — с горечью спросил Ноэр. — Сдвигает столы и все такое?

— Филип? Что ты гово… Ах да, откуда тебе знать…

— О чем? — Ноэр побледнел.

— Филип больше не придет на пир, ни на этот, ни на какой другой.

— Что с ним приключилось?

Не зная, как открыть Ноэру правду, я начал тереть коленки, обтянутые новенькими штанами.

— Его тоже заперли? Или стряслось что-то плохое? Он не умер?

Я молчал, однако Ноэр прочел ответ по моим глазам и закрыл лицо вонючим рукавом куртки.

— Его застрелили. По ошибке приняли за медведя.

— Не может быть… — прошептал Ноэр в рукав. — Где? Когда? — его душили слезы, голос дрожал.

В довершение ко всем прочим невероятным событиям мне пришлось рассказать и об этом страшном несчастье.

Родители Ноэра принесли нам хлеб, копченое мясо и эль, а когда узнали, что мы не пойдем на медвежий пир, так опешили, что прикатили еще целый бочонок эля. Озвест, бедный дурачок, даже предложил принести с праздничного стола медвежатины, однако запнулся на полуслове, едва увидел, как я затряс головой и как помертвел взгляд Ноэра.

При всем том нам некуда было спрятаться от ее запаха — здание ратуши с его огромным залом, и кухней, и трубами стояло совсем недалеко. Она висела над нами облаком, густым и ароматным. Мы могли не есть мяса, но не могли не вдыхать ее.

— Давай уберемся из города, — предложил я. — Пойдем куда глаза глядят. Я попрошу у твоей матери чистые штаны и рубаху, и ты вымоешься в речке.

Ноэр задумался, но не смог покинуть свою тесную зловонную нору — это было выше его сил. Мы остались в сарае.

Время от времени родные Ноэра подносили еще еды, но с расспросами к нам не приставали — так велела его мать.

Пока в главном зале возносились молитвы во славу живых тварей — всех вообще, но особенно самых малых и самых сильных, — в вечернем воздухе царило спокойствие.

— По крайней мере они выказывают ей уважение, — сказал я Ноэру, который к тому времени уже изрядно напился и начал всхлипывать. — Вроде как похоже на настоящую церемонию воздания почестей. Спасибо им хотя бы за это.

А потом мэр издал приветственный возглас, ему ответил громкий хор мужских голосов. Вслед за этим крикнула жена мэра, и ее крик подхватили все женщины в зале. Пиршество началось. Праздничный шум и гам был мучителен для моего слуха, но моему другу пришлось еще тяжелее: звуки, доносившиеся с холма, жгли его, словно тысячи ядовитых пауков. Ноэр не находил себе места; метался по сараю, выходил во двор, где висел густой запах, аппетитный и соблазнительный, от которого текли слюнки, как бы мы ни старались не замечать его. Ноэр издавал ужасные стоны, урчал и ревел, но я не боялся, что он опять превратится в медведя — просто он был сильно пьян.