Я улегся на кровать, заменившую топчан, укрылся до пояса одеялом, облокотился на подушку. Симка-монах сел спиною к залу, скорбно скрестив руки на груди. Выбежал ведущий, в последний раз пробормотал какие-то строки.

— Готово, — сказал я, и Лида-конферансье мотнув согласно головою, скользнула в разрез фланелевого занавеса, с просцениума донесся ее голос:

— Инсценировка поэмы Михаила Юрьевича Лермонтова «Мцыри». В заглавной роли — ученик десятого класса Роман Кубеков. Ведущий — Федор Палаус.

Первый раз меня объявили учеником десятого класса, захотелось улыбнуться, но я заставил-таки себя удержаться, чтобы не выйти вдруг из образа. Симка же недовольно фыркнул: его имени Лида не упомянула.

Занавес пока не открывали. Федя перекрестился левой рукой, нырнул между линялыми половинками.

Читал Федя хорошо: задумчиво, медленно, как бы припоминая пережитое. И я снова поверил: все будет замечательно.

Не меняя позы, я вслушивался в знакомые слова и нетерпеливо дожидался того главного, что не давало мне покоя сегодня.

Но вот прозвучали последние слова Феди; я махнул рукой, и двое пятиклассников, путаясь в складках занавеса, раздернули его. Должно быть, Симка спиной почувствовал обращенные к нам глаза, неловко поёрзал. Из суфлерской будки зашипело:

— Чего елозишь, поп!

Зал выглядел огромным, черным, глаза зрителей светились в нем, словно кошачьи — так показалось мне, — сделалось холодно, будто перед прыжком с обрыва в реку, вдруг почему-то зачесался нос и онемела правая нога, горло сдавило. Я никак не мог начать. Колька Бабин принялся шипеть из будки. Меня взяла досада, и тотчас я заговорил:

Казалось, будто это — мои собственные слова, рожденные сейчас, и не лермонтовский герой, а просто вот сам я, Роман Кубеков, говорю скорбные и тревожные, гордые и пламенные фразы, это моя обиженная злыми людьми вольнолюбивая душа рвется в неведомые края — душа, переполненная святою любовью к Отчизне.

Только в коротких паузах я успевал мельком взглянуть в притихший зал. Наконец я нашел их — две сияющие, как светлячки, будто яркие свечечки, две огромные росинки, и почувствовал: голос у меня стал особенно полным, звучным и горделивым.

Те жесты, за которые ругала меня еще вчера Нина Николаевна, те, что получались скованными, деланными, — теперь возникали сами собой. Грубо раскрашенный задник декорации — я видел его искоса — представлялся горным простором, в туманной вышине звенели птицы, а внизу, где-то под ногами, «поток, усиленный грозой, шумел». И когда в глубине сцены медленно и безмолвно, как видение, прошла, держа кувшин, тоненькая девушка в грузинском костюме, я рванулся к ней, по-настоящему забыв, что это — Галя Двуречинская из параллельного класса, просто Галя, а не грузинка из моих, Мцыри, тревожных воспоминаний.

И правда — слезы накапливались в глазах, перехватывало горло. Рассказ мой подходил к самому героическому и трудному: к битве с барсом. На минуту замолчав, я опустился на подушку, потянулся к стакану и вместо болезненного глотка опорожнил стакан. Я поглядел в зал и вздохнул облегченно: там не смеялись. Лишь Симка-монах опять фыркнул, но уже не досадливо, а ехидно.

И вот… Высоко-высоко раздвинулись тучи, выглянул равнодушный месяц, озарив покрытую мхом и песком поляну. Деревья грозно рокотали вокруг, их непроницаемая стена таила что-то ужасное, еще неведомое мне, такое, от чего сердце сжалось, а потом гулко ударило в ребра. Мелькнула продолговатая тень, промчались искры зеленовато-золотистые, как молния, — раздалось рычание, за ним — визг и скрежет зубов о кость. Барс тоскливо и угрожающе взвыл, ударил себя по бокам длинным хвостом, опустился на согнутые передние лапы, прижав уши к округленному черепу. Сейчас он кинется на меня!..

Я совсем забыл, что на мне вместо монашеских узких шаровар надеты лыжные штаны, и соскочил с постели.

Занавес задернули, потом раздвинули снова, я раскланивался, как учила Нина Николаевна. Я раскланивался и одновременно искал где-то в пятом ряду глаза, похожие на светлячков, нет, похожие на две огромные капли росы, и не мог найти. Мне, возможно, стало бы грустно, не будь мне так радостно…