– Илию зовет он. Посмотрим, придет ли Илия спасти его!

Снова боль. И снова боль. Боль во всей груди. Странно, но внезапно наступило облегчение.

Значит, Отца не было. Ничто никогда не происходит так, как предполагаешь. Душа, отделяющаяся от тела, чувство полета, но куда? Отец, Тебя там не было, Тебя там нет, Тебя там больше нет…

– Но ведь я же тебе сказал, что теперь командую я. Ты не имел права пронзать ему грудь копьем. Убирайся!

– Ха, уж не думаешь ли ты, что это твой царь?

– Ему проткнули не сердце, из раны вытекло много воды…

– А теперь я приказываю всем охранникам Храма покинуть Голгофу. Таков приказ прокуратора!

– Где этот приказ?

– Вот.

– Хм! Что за надпись прибивают вверху? «Иисус Назорей, царь иудейский». Да на трех языках! Скажи на милость! Это не пройдет! Этот человек – не наш царь!

– Говорю вам, убирайтесь! Стража, арестуйте всех охранников Храма на Голгофе!

– Ты будешь держать ответ перед Пилатом за эту надпись!

– Я уже держал ответ. Твой первосвященник хотел было воспротивиться. Но не забывай, иудей, что мы правим Палестиной. Стража, немедленно арестуйте этого человека!

– Хорошо, хорошо, мы уходим. Пошли, они явно ищут повода для драки.

– Не забудь захватить палача и его помощников.

– Что? Но…

– Я имею право подвергнуть бичеванию любого, кто не подчинится приказам прокуратора Иудеи, завтра утром, в субботу, и в день Пасхи. Палачи должны уйти с тобой.

Голос Иоканаана заполнил пространство, отразившись от каменного неба. Он произносил и распевал непонятные слова.

– Только через плоть!

Иоканаан, но плоть есть ничто… Тело, мое тело исчезает, оно всего лишь листочек, оторвавшийся от дерева. Мои ноги горят, моя грудь превратилась в жаровню. Мои руки подобны пламени, а спина – горящая головешка! Моя свеча угасает. Спускается мглистая ночь. Красная ночь! Огненная ночь! Сердце, оно бьется так медленно. Какая разница между медлительностью и остановкой? Воск расплывается. Пламя трепещет, агонизирует. Ледяной холод. Над Голгофой свирепствует буря. Море страдающих душ затопляет страну. Его волны доходят до стен Иерусалима и поднимаются к верхушке креста. Отец, Отец… Птица, застигнутая бурей в полете, неистово машет крыльями.

– Палач, я приказал тебе и твоим помощникам уйти вместе с охранниками. Так почему ты еще здесь?

– Послушай, римлянин, тела надо снять до заката солнца. Кто будет их снимать? Ты и твои люди?

– Мы снимем их. Оставь лестницу. И клещи тоже.

– С каких это пор римляне…

– Ты хочешь, чтобы завтра я отхлестал тебя кнутом?

– Отхлестать кнутом палача? Ты одурманен наркотиками! А кто будет хоронить?

– Ты.

– Я? Я буду проклят, если приду сюда после захода солнца.

– Ну что ж, мы оставим их лежать на земле.

– Оставить тела без погребения накануне Пасхи?

– Значит, ты похоронишь их завтра. Не злоупотребляй моим терпением.

В ответ раздались проклятия.

Непрестанно выл ветер. Небо опустилось почти до самой земли. Это плохо, когда небо так близко. Небо должно быть высоко. Всегда.

– Гай, возьми дубину палача и перебей берцовые кости разбойникам, тем, что слева и справа.

Ввысь взлетели вопли мучений и отчаяния. Резкий удар. Хруст. Еще один удар. Снова хруст. И наконец последний удар.

Молния обнажила гнилостную природу вещества, которое образовывало небо. Потом разразилось то, что, за неимением других слов, можно было назвать грозой. Лавина разлагающихся душ обрушилась на землю. То были мертвые демоны и развращенные ангелы. Дождь. Нет, не дождь, а их слизкие флюиды, пронзавшие наэлектризованный воздух.

Римляне выругались. Проклятый Восток!

Пилат изнемогал на своем ложе. Гроза усилила ревматические боли. И кожный зуд. Он почесал спину. Раздался стук в дверь. Это был секретарь.

– К вашему превосходительству два человека из Синедриона.

Прокула была хорошо осведомлена. Она уже говорила мужу, что к нему должны явиться два члена Синедриона, которые попросят выдать им тело Иисуса, поскольку, пояснила она, у Иисуса, если, конечно, палачи не перебили несчастному берцовые кости, есть шанс, правда ничтожный, остаться в живых. Однако большинство сведений Прокула получала от чернокожей женщины, жуткой сплетницы, и Пилат не придал никакого значения словам супруги. К тому же ему казалось, что из-за казни Иисуса у Прокулы помутился рассудок. Неужели она влюбилась в него? Только один человек имел власть приказать не дробить Иисусу берцовые кости, и этим человеком был он, Понтий Пилат, прокуратор Иудеи. Разве кто-либо, особенно члены Синедриона, могли рассчитывать, что палачи не станут способствовать смерти? Пилат прекрасно знал, что Синедрион хотел, чтобы все трое распятых умерли до захода солнца, поскольку религия иудеев запрещала накануне Пасхи оставлять на крестах умирающих И он, Пилат, только он один мог заставить иудеев – и охранников Храма, и палачей – покинуть Голгофу. Сразу после захода солнца он намеревался приказать тайно снять Иисуса с креста. Если, конечно, этот человек будет жив. Зачем? Чтобы позлить Синедрион. Конечно, в Риме все эти тайные махинации, основанные на расчетах, достойных как паука, так и ядовитой змеи, покажутся просто смешными. Однако он, Понтий Пилат, не желал оставлять последнее слово за фалангой этих мелочных и желчных бородачей. Как он поступит с Иисусом? Он покажет его им в Цезарее или в Иерихоне…