Шрифт:
— Я сказал, что ты прекрасна.
Легкие поцелуи в шею. Легкие поцелуи в правую грудь.
— Скажи еще раз.
Легкие поцелуи в правую грудь.
— Ты прекрасна.
Легкие поцелуи в правый сосок.
— Еще раз. Скажи это еще раз.
— Ты прекрасна.
Легкие поцелуи в живот.
— Поклянись, что не врешь.
Легкие поцелуи в пупок.
— Клянусь. Ты — самое прекрасное, что я видел. А сейчас ты позволишь мне продолжить?
И снова поцелуи.
Пьетро проскользнул внутрь головой вперед, как рыба в бочонок.
Вытянул руки, уцепился за кирпичи и подтянулся.
И оказался на полу рядом с биде.
Ванная.
Музыка.
«Но я шла искать тебя по улицам среди толпы людей, мне казалось, что, внезапно обернувшись, я увижу тебя снова. Я будто вновь слышу: „Ты прекрасна-а!“»
Лоредана Берте.
Он знал эту песню, потому что у Миммо был диск.
Он поднялся.
Темно.
И очень жарко.
Он уже вспотел.
И запах… неприятный.
Секунд двадцать он не видел ничего. Он находится в ванной, в этом он не сомневался. Включенная лампа была прикрыта и ничего не освещала. Остальная комната тонула во тьме. Зрачки расширились, и он наконец все разглядел.
Учительница Палмьери лежала в ванне.
В руках она держала старый кассетник, из которого раздавалось: «Ты прекрасна!» Провод тянулся через всю ванную к розетке у двери. Кругом страшный беспорядок. По полу раскидана одежда. В раковине мокрые тряпки. Зеркало все перемазано в чем-то красном.
Палмьери выключила магнитофон и поглядела на него. Как будто Пьетро, входящий к ней через окно, был привычным, нормальным явлением.
Но сама она нормальной не была.
Абсолютно.
Так изменилось ее лицо, сильно похудело (такие лица были у евреев в концлагерях), кроме того, в ванне плавали размокшие куски хлеба, банановые шкурки и телепрограмма.
Учительница спросила с легкой тенью изумления:
— А ты что тут делаешь?
Пьетро опустил взгляд.
— Не волнуйся. Я уже не стесняюсь. Можешь смотреть на меня. Что тебе нужно?
Пьетро посмотрел и снова опустил глаза.
— В чем дело, я тебе противна?
— Нееет… — сконфуженно протянул он.
— Тогда посмотри на меня.
Пьетро пришлось посмотреть на нее.
Она была бледная, как труп. Или, скорее, как восковая фигура. Желтоватая. А груди были как две огромные сырные головы, лежащие на воде. Сквозь кожу виднелись кости. Живот огромный, раздувшийся. И рыжие волоски. И длинные руки. И длинные ноги.
Она была ужасна.
Флора подняла голову, посмотрела в потолок и крикнула:
— Мама! У нас гости! К нам зашел Пьетро. — Повернулась, словно кто-то с ней говорил, но никто не ответил. В доме царила гробовая тишина. — Не волнуйся, это не тот, что приходил раньше.
«Она чокнулась», — подумал Пьетро.
— Нам ведь хорошо?
Флора улыбнулась.
— Ты что не отвечаешь? Так хорошо нам вместе или нет? — настаивал он.
— Да. Нам хорошо.
Они сидели обнявшись на песчаной дюне в тридцати метрах от берега. В корзинке лежали завернутые в фольгу бутерброды и бутылка красного вина. Море было грустным, таким серым, морщившимся от ветра. Одного цвета с небом. А воздух — таким прозрачным, что, казалось, можно увидеть полосатые трубы Чивитавеккьи.
Он взял гитару и начал играть. Один пассаж давался с трудом. Он начинал пару раз заново.
— Это милонга. Я сам сочинил. — Потом перестал играть и поморщился. — Что это мне там мешает? — Сунул руку в карман штанов и вытащил синюю бархатную коробочку. — А, вот это что. Гляди-ка, что можно в карманах откопать.
— Что это? — Флора тряхнула головой.
Она поняла.
Он вложил коробочку в ее ладонь.
— С ума сошел?
— А ты открой.
— Зачем?
— Если не откроешь, придется отправить ее рыбам. А следующим летом у кого-то будет удачная подводная охота.
Флора открыла коробочку.
Кольцо. Из белого золота с аметистом.
Флора надела его на палец. Идеально.
— Что это?
— Я торжественно прошу твоей руки.
— С ума сошел?
— Совершенно. Если тебе не нравится, скажи, ювелир мой приятель, мы сможем обменять. Никаких проблем.
— Нет, оно прекрасно, мне нравится.