Они свернули с улицы во двор и сейчас шли через арку, украшенную хрестоматийными надписями. Рита увидела слова «Экклезиаст – это круто» и поняло, что они почти уже пришли.

– Как бы тебе объяснить, – сказал Эмиль. – Если бы я не сломал свою жизнь в одночасье, я бы сейчас стал, я думаю, уже довольно известным пианистом. Не Рихтером, но все же. Играл бы в каком-нибудь симфоническом оркестре, на зарубежные гастроли бы ездил.

– Так ты на самом деле пианист? – спросила Рита. Девушка вспомнила, как давным-давно, горюя над покалеченной рукой, на ее вопрос: «На чем ты хочешь играть?» Рикошет ответил: «Хотя бы на гитаре…»

– У меня в консерватории Римского-Корсакова аспирантура по специальности «сольное фортепиано» закончена, – сказал Эмиль. – Была.

Во дворе какой-то садовод-любитель вырастил настоящий миниатюрный парк, через который к домам можно было пройти только по тропинке. Впрочем, народная тропа была хорошо утоптана – парень с девушкой спокойно могли идти по ней рядом.

– Мне всегда казалось, кстати, что проблема современного рока не в спаде интереса публики и не в засилье попсы, – сказала Рита задумчиво, отводя от лица ветку пронзительно пахнущей черной смородины. – А в том, что не каждый из музыкантов хотя бы в музыкальной школе-то отучился. Но как же тогда ты мог слушать «Нирвану»? Ты же так ими фанател…

– Правильно понимаешь вопрос, – сказал Эмиль. – А «Нирвана», ну, … Это же безумие и бесконечная боль, выраженная при помощи музыки.

– Ну да, – сказала Рита. – Кобейн же чем-то болел непрерывно, и очень мучался.

– Мне это одно время было созвучно. А что до моей музыки… Я всегда знал, что хорошо играю. И меня все эти призы, фестивали как-то не очень возбуждают.

– Не тот масштаб, – сказала Рита понимающе. – Не тот уровень. Два притопа, три прихлопа.

Они вышли на усыпанную песком детскую площадку. Слева от песочницы стоял турник, в темноте напоминающий виселицу, а справа находилась какая-то малопонятная бетонная коробка почти в рост человека. Верхушка у нее была не плоская, а вроде тех крыш, что рисуют дети на избушках бабы Яги. В целом бетонный грибок напоминал те изображения фаллосов, которые любили ставить повсюду древние греки. Когда они проходили мимо, чтобы выбраться на асфальтированную дорожку перед домами, Рита увидела на стенках коробки что-то вроде огромных железных жабр. Назначение сооружения так и осталось для нее полной загадкой.

– В общем, да, – согласился Эмиль. – А наш Гарик – он очень честолюбивый парень. Он бредил этим концертом.

– Это точно, – сказала Рита. – Он мне все уши прожужжал…

– Конечно, Гарик отдал деньги на лечение Орешка, – продолжал Рикошет. – Но если бы мы не попали в Веслогорск, Гарик вспомнил бы, что и контракт-то с «КБ» не продлили потому, что он принял меня в свою группу… Я это для него сделал, не для себя и не в силу собственной развратности.

– Если у вас такой расклад в отношениях, тогда, конечно, да, – сказала Рита. – Гарик будет молчать, но мучиться будет несказанно. Ему, видишь ли, сам факт физической измены причиняет очень сильную боль. Знаешь анекдот такой? «Если я с кем-то пересплю, это же мы их, а ты с кем-то мне изменишь – это ведь они нас». Гарик из-за этого расстался с девушкой, с которой жил до меня. Она ему изменила.

– Ну, чисто технически это все же было «мы их». И я думаю, – сказал Эмиль. – Что эта девушка не брала его группе вторые места на фестивалях, даже выступая экспромтом…

Парочка стала подниматься по ступенькам к двери подъезда, на которой висела черная коробочка домофона.

– Ваня здесь живет, что ли? – изумилась Рита. – В обкомовском доме? Говорят, тут даже бомбоубежище под домом есть, а какие тут квартиры, я вообще молчу…

– Бомбоубежище здесь точно есть, – сказал Рикошет, набирая номер Ваниной квартиры. – Вон вентиляционная шахта, около песочницы.

Рита изумленно уставилась на так заинтриговавший ее бетонный грибок.

– Да и квартира у Вани действительно очень даже очень, – сообщил парень.

– Круто, – сказала Рита. – А говорят, что рок – это музыка подростков голодных окраин…

В подъезде лежал порядком потрепанный ковер, на подоконниках стояли горшки с ухоженными цветами. Когда они поднималась по лестнице, девушка сказала:

– Я вот сейчас подумала, насколько все было бы проще, если бы я тогда, когда ты предлагал мне… ну…

– Когда ты хотела позвонить Анечке, – сказал Рикошет.

– Да. Если бы я тогда не испугалась и приняла твое предложение!

– Возможно, – ответил Эмиль. – Я тогда не заслуживал такого счастья.

Рита вздохнула.

– Или я.

Эмиль Шмидт купил фортепьяно для того, чтобы его дети, Марта и Александр, могли разучивать гаммы. Потом на фоно играли ученики Марты Эмильевны, но после смерти мужа Марта Эмильевна долго не вела частных уроков. Инструмент стоял, пылился, и хозяйка уже начала подумывать о том, чтобы продать фортепьяно. Но когда внезапно объявился ее любимый племянник, Марта Эмильевна обрадовалась, что не рассталась с инструментом вопреки судьбе. Эмиль играл постоянно. А он ведь успела забыть, насколько одаренным пианистом был Эмиль. Если внешностью племянник пошел в немецкую родню, в отличие от своего отца, то талант Александра внук германского инженера унаследовал в полном, если не большем, объеме. За месяц, что племянника не было, Марта Эмильевна поняла, как сильно она привыкла к тому, что в ее доме, как и прежде, постоянно звучит музыка.

Марта Эмильевна замерла в тряпкой в руках, присела на пуфик. Она стирала пыль со старомодного, еще дискового телефона, когда Эмиль заиграл, и уже не смогла продолжать. Марта Эмильевна слушала, по ее морщинистому лицу катились слезы. Эмиль впервые сел за инструмент после своего возвращения из Питера. Он исполнял «Полет шмеля» из оперы «Сказка о царе Салтане», ту самую вещь, за которую в США получил премию Международного конкурса пианистов имени Рахманинова. Сейчас, конечно, в руках Эмиля был не концертный «стейнвей», а всего лишь старый инструмент советского производства. Но исполнял племянник ничуть не хуже, чем три года назад в Сивик Аудиториум, за это Марта Эмильевна могла поручиться. А слово заслуженного педагога что-нибудь да значит.