Весьма своеобразным был второй этап поездки Брежнева, когда он вместе с Никсоном на президентском самолете отправился в Калифорнию, в Сан-Клементе, где находился собственный дом президента. Там он по приглашению Никсона и остановился. Дом и личные апартаменты президента были вполне скромными — одноэтажный дом с внутренним двориком, окруженным самим зданием.

На местном аэродроме „игра в телефон" продолжалась. Поскольку эта часть визита не предусматривала никаких официальных церемоний, в том, месте, где должен был остановиться самолет, были лишь охрана и обслуживающий персонал. Однако рядом на поле одиноко стояла тумбочка с телефоном прямой связи с Москвой на случай, если Генеральному секретарю „понадобится" такая срочная связь (на этом настояла советская сторона; тут опять сыграли свою роль скорее ложно понимаемые престижные соображения, чем реальная потребность).

Вечером Никсон устроил во дворе дома вокруг бассейна прием в честь Брежнева. Присутствовала калифорнийская знать, среди которой выделялись голливудские звезды. В их числе был и Рональд Рейган. Надо сказать, что Брежнев любил американское кино, но в основном лишь ковбойского жанра. Эти картины он часто смотрел дома и знал актеров. На приеме он уделял основное внимание актерам ковбойских фильмов, чем, видимо, несколько обидел других „звезд". Особенно ему понравился Чак О'Коннер, который привез ему в подарок ковбойский пояс с двумя пистолетами (Брежнев не без гордости показывал эти пистолеты в Москве своим коллегам, а при полете из США домой надел этот пояс и „демонстрировал" ковбойские приемы с пистолетами, которые он видел когда-то в кино).

После приема Никсон устроил для Брежнева ужин, на котором присутствовали также Киссинджер, Роджерс, Громыко и я. Так получилось, что после ужина Никсон с Брежневым несколько задержались, обсуждая что-то (я действовал в качестве переводчика). Вначале разговаривали стоя, затем присели. Никсон предложил вина и виски. Брежнев предпочитал „чистые" виски (чтобы „не портить их водой") и быстро захмелел. Разговор с общеполитических и международных тем перешел на сетования Брежнева о том, как нелегко быть Генеральным секретарем, как ему приходится в отличие от президента США выслушивать „всякие глупости" от других членов Политбюро и учитывать все-таки их общее мнение. Он стал жаловаться, называя конкретные фамилии (Косыгина, Подгорного), что некоторые из его коллег „подкапываются" под него и что ему все время приходится быть начеку.

Никсон явно чувствовал себя не в своей тарелке, слушая — хотя и не без интереса — все эти „откровения" подвыпившего Брежнева. Мне же при переводе приходилось всячески выкручиваться, обходить наиболее деликатные детали взаимоотношений членов кремлевского руководства, о которых я и сам порой не все знал.

В конце концов, мне, не без помощи Никсона, удалось увести сильно захмелевшего Брежнева в отведенную ему комнату. На другой день он меня спросил: „Анатолий! Много я наговорил вчера лишнего?" Ответил ему, что было такое дело, хотя я старался не все переводить. „Это ты правильно сделал, — заметил он. — Черт меня попутал с этим виски, я к нему не привык и соответственно не рассчитал свою дозу".

Больше таких срывов у него не было. Они с Никсоном продолжили обмен мнениями по разным вопросам (наиболее активно использовали свое время в Сан-Клементе для отдельных неофициальных, но интенсивных переговоров Киссинджер и Громыко).

Той же ночью произошло одно необычное событие. Комнаты президента находились — через дворик — напротив спальни Брежнева. У его двери дежурил сотрудник его личной охраны Медведев. Около двух часов ночи открылась дверь одной из комнат напротив и оттуда вышла во дворик жена президента Патриция. В длинной ночной рубашке, босиком она стала медленно переходить дворик, причем глаза ее были устремлены куда-то ввысь. Она была в каком-то трансе. Когда она дошла до нашего охранника, то остановилась, но на его вопросы никак не реагировала. Его попытки повернуть ее и отвести обратно не увенчались успехом. Она стояла как вкопанная. После некоторых колебаний он взял жену президента на руки, отнес в ее спальню и уложил в постель. В это время подбежали два сотрудника американской охраны, которые куда-то отходили, и, выразив благодарность, снова встали на свой пост. Наш охранник, мягко говоря, был потрясен: ведь не каждый же день он носил на руках первую леди США.

В последний день пребывания в „калифорнийском Белом доме" намечалось обсуждение ближневосточных проблем. Было решено, что это можно будет сделать после обеда, часов в пять, так как Брежнев днем после обеда обычно ложился отдыхать часа на два.

Когда время стало приближаться к пяти, а Брежнев все еще не выходил, я предложил Громыко, чтобы он зашел к нему и напомнил о встрече. Однако Громыко отказался, сказав, что Леонид Ильич нуждается в отдыхе, его нельзя будить и что Никсон, находясь у себя дома, может и подождать. Я несколько раз напоминал об этом, но Громыко был упрям, хотя и Киссинджер стал интересоваться. Наконец, часов в девять вечера раздраженный Киссинджер заявил, что если встреча не начнется скоро, то ее придется отменить, ибо Никсон привык рано ложиться спать. Громыко заколебался, а я, уже не спрашивая его, пришел к спальне Брежнева, где и сказал начальнику охраны, что мне нужно срочно переговорить с Брежневым. Последний, услышав мой голос, сразу же позвал меня к себе. „Чего же ты меня сразу не разбудил?" Минут через десять все, наконец, уладилось, и он отправился к Никсону.

На беседе с Никсоном были также Киссинджер, Громыко и я. Проходила она в домашнем кабинете президента и, начавшись часов в 10 вечера, затянулась на несколько часов. Брежнев, который хорошо выспался, чувствовал себя в боевой форме. Никсон же, привыкший рано ложиться спать, наоборот, был неактивен, утомлен и к концу беседы несколько раз подкладывал под голову подушки. Да и тематика беседы — ближневосточное урегулирование — не вызывала у него интереса, поскольку было ясно, что на данном этапе ни о чем путном по этому вопросу нельзя было договориться. Это понимали все присутствующие, кроме, пожалуй, самого Брежнева, который, видимо, считал, что он защищает правое дело, что ему удастся, в конце концов, своим красноречием убедить Никсона. Наоборот, своей настойчивостью он создал у Никсона впечатление об особой заинтересованности советского руководства договориться негласно с ним по ближневосточным делам. Это лишь насторожило его. К тому же изложенная ему позиция по урегулированию, как и прежде, была проарабской.

Разошлись мы глубокой ночью, часа в два или три, с обычной в таких случаях ссылкой на то, что весь этот вопрос будет в дальнейшем обсуждаться на уровне министров.

И все-таки в высказывания Брежнева по Ближнему Востоку был один важный элемент, заслуживающий внимания Никсона. Однако ни он, ни Киссинджер, по моим наблюдениям, не придали ему большого значения. Дело в том, что на заседании Политбюро Брежневу было поручено обратить внимание президента США на растущую угрозу новой арабо-израильской войны и на то, что Советскому Союзу становится непросто сдерживать своих арабских союзников. Соответственно возникала необходимость более тесного советско-американского взаимодействия. Обо всем этом Брежнев и говорил Никсону, правда, в навязчивой, но не очень убедительной форме. Последний воспринял это, как видно из его мемуаров, лишь как нажимную тактику своего собеседника. А зря. Буквально через несколько месяцев, в октябре, разразилась новая война.