Вполне понятно, что в богатом доме непременно должна была иметься обширная танцевальная зала. Всю меблировку в ней составляли ряды стульев вдоль стен для отдыха танцующих молодых дам и девиц и постоянного местопребывания их маменек и тетушек. Зала обычно имела под потолком низенькие антресоли для маленького оркестра.

Необходимо пояснить, что танцы эти были не столь уж безобидными. Танцевальная зала ярко освещалась несколькими десятками, а большая – и сотнями свечей с их открытым пламенем. От этого в зале было очень жарко, а если учесть, что бал длился несколько часов и включал и быстрые танцы, например, мазурку, веселый котильон и тому подобное (вальс считался не слишком приличным, поскольку кавалер должен был обнимать даму), то танцующим было чрезвычайно жарко; недаром веер был непременной принадлежностью дамы. Открывались окна (зимой!), лакеи разносили блюдечки с мороженым, охлажденные крюшоны, оранжад, оршад и лимонад и замороженное шампанское. После бала даму, одетую в легкое декольтированное платье, под которым был только корсет и тонкие батистовые панталоны, ожидала промороженная за долгие часы стояния на улице карета, везшая ее иной раз на другой конец города. Накинутая на плечи шуба или ротонда помогали мало, особенно если учесть, что обувь была самая легкая – атласные туфельки на тонких чулках. Итог – горячка, а если выздоровление состоится то, вероятнее всего, бич той эпохи – чахотка. Волкова, письмо которой упоминалось выше, от постоянных балов «заметно похудела», а в феврале она пишет: «В нынешнем году многие поплатились за танцы. Бедная кн. Каховская опасно больна. У нас умирает маленькая гр. Бобринская вследствие простуды, схваченной ею на бале» (24, с. 60). Простудившись на балу, умерла и мать князя П.А. Кропоткина.

Давно уже общим местом у нас стали рассуждения о том, что в старой России была очень высокая смертность среди простого народа, потому-де, что крестьяне не могли пригласить врача. Дворянство в значительной своей части хотя и могло пригласить врачей, например, графы Бобринские, считавшиеся в числе богатейших людей, да что толку? Что толку, если эти врачи лечили людей, например, от «гнилой горячки», заворачивая больных в мокрые простыни или сажая в корыто со льдом. СТ. Аксаков («Багров-внук») в раннем детстве полтора года проболел нераспознанной врачами болезни: «Кажется, господа доктора в самом начале болезни дурно лечили меня и, наконец, залечили почти до смерти, доведя до совершенного ослабления пищеварительные органы» (3, с. 290). Только самоотверженность матери и, может быть, время и природа спасли его от гибели («Доктора и все окружающие давно осудили меня на смерть»). Но это был конец XVIII в. и Уфа. А вот Москва, уже 1832 год: у богатого помещика и видного чиновника, университетского питомца М.А. Дмитриева умерла уже вторая жена оттого, что у нее «молоко бросилось в ногу»( у первой жены, умершей в Симбирске через месяц после родов, от испуга также «бросилось молоко»). Дмитриев пишет: «Ее лечил... Михаила Вильмович Рихтер... Об искусстве медиков судить трудно: дело закрытое... Но в этом случае было другое дело. Он оказался и медик неискусный, и человек был ветреный, занимавшийся во время своих посещений не столько болезнию, сколько болтовней о тогдашних политических происшествиях. Кто их узнает без горького опыта! Этого я узнал, но поздно. Он ошибся в болезни» (31, с. 354). В. 1837 г. вновь вспыхнула болезнь у самого мемуариста, ревматизм, и он пролежал в Симбирске 10 месяцев. «Что я вытерпел в эту болезнь от симбирских медиков, это невообразимо и стоит, чтобы узнало об этом потомство... Меня лечили один за другим четыре медика: два штаб-лекаря – Рудольф и Баршацкой, лекарь Типяков и, наконец, доктор Рючи. Замучили меня и они, и аптеки, и ни один не сделал ни малейшей пользы... Аптеки же были таковы, что один раз я принимал, в продолжение десяти дней, одно лекарство, стоящее по осьми рублей ассигнациями за склянку, которое, однако, не производило ожидаемого действия. А в это время лечили меня уже не они, а хороший медик, о котором скажу после. Наконец открылось, что из аптеки отпускали не тот роб, который был мне прописан, а другой, который был изготовлен у них в некотором количестве для другого больного» (31, с. 374-375). В том же году у мемуариста умер его дядя, известный поэт, сенатор и бывший министр юстиции И.И. Дмитриев. «Он был совершенно здоров и выезжал. В день своей болезни он обедал дома, и умеренно; но кушанья за столом были тяжелые. После обеда, одевшись довольно тепло, он пошел садить акацию... Тут он почувствовал дрожь; под конец впал в беспамятство. Четыре доктора навещали его, но не могли осилить болезни, и через три дня его не стало» (31, с. 381). Вот как все было просто: покушал, тепло оделся, пошел, почувствовал дрожь, впал в беспамятство, умер в три дня, несмотря на визиты четырех докторов, которые, очевидно, даже не поняли, отчего произошла смерть. Дмитриев недаром говорит об «искусных» и «неискусных» лекарях: в ту пору медицины как науки еще не существовало, врачи лечили наугад и на ощупь, не зная, что лечат и чем лечить, и их действия были сродни искусству, а скорее – магии. Недаром их нередко звали – «морильщики». Казалось бы, уж царская семья, окруженная сонмом врачей, была гарантирована от таких неприятностей. Но в 1865 г. умер двадцати двух лет наследник престола(!) Цесаревич Николай Александрович; умер от чахотки, ударившись ранее грудью о камень при падении с лошади. В 1895 г. умер от чахотки двадцатилетний Великий князь Алексей Михайлович, в 1899 г. от той же болезни скончался двадцати восьми лет Великий князь Георгий Александрович. Смертность среди дворянства, в том числе и богатого, и чиновного, была ужасающей, особенно детская и женская (при родах и от чахотки); хотя статистики никакой не велось, судя по воспоминаниям, умирало от трети до половины дворянских детей, а в иных семьях и намного больше. Например, поэт Я.П. Полонский сообщает, что у его бабушки, одной из незаконных дочерей графа Разумовского, «было восемнадцать человек детей, но большая часть из них умерла от оспы» и осталось 2 сына и 5 дочерей (66, с. 279). У бабушки П.И. Бартенева было 22 человека детей, из которых достигли зрелого возраста 2 сына и 4 дочери (5, с. 48). Педагог второй половины XIX в., дочь богатого смоленского помещика, Е.Н. Водовозова писала: «Можно было удивляться тому, что из нашей громадной семьи умерло лишь четверо детей в первые годы своей жизни, и только холера сразу сократила число ее членов более чем наполовину: в других же помещичьих семьях множество детей умирало и без холеры. И теперь существует громадная смертность детей в первые годы их жизни, но в ту отдаленную эпоху их умирало несравненно больше. Я знавала немало многочисленных семей среди дворян, и лишь незначительный процент детей достигал совершеннолетия. Иначе и быть не могло: в то время среди помещиков совершенно отсутствовали какие бы то ни было понятия о гигиене и физическом уходе за детьми. Форточек даже и в зажиточных помещичьих домах не существовало, и спертый воздух комнат зимой очищался только топкой печей. Детям приходилось дышать испорченным воздухом большую часть года, так как в то время никто не имел понятия о том, что ежедневное гулянье на чистом воздухе – необходимое условие правильного их физического развития. Под спальни детей даже богатые помещики назначали наиболее темные и невзрачные комнаты, в которых уже ничего нельзя было устроить для взрослых членов семьи... Духота в детских была невыразимая: всех маленьких детей старались поместить обыкновенно в одной-двух комнатах, и тут же вместе с ними на лежанке, сундуках или просто на полу, подкинув под себя что попало из своего хлама, спали мамки, няньки, горничные» (16, с. 123-124).

Однако вернемся от этой печальной темы на веселый бал. Он нимало не был похож ни на современные дискотеки, ни на прежние танцульки. Организован он был по определенным правилам. Начинался бал в XVIII в. менуэтом, а в XIX столетии – польским, более известным нам, как полонез, – торжественным шествием под музыку, когда пары проходили всю анфиладу комнат. Открывал полонез самый почетный гость в паре с хозяйкой, за ними следовали хозяин с самой старшей по положению мужа гостьей. На балах в присутствии Императора он сам открывал полонез в паре с хозяйкой, а на придворных балах и в общественных собраниях (Дворянском собрании, Английском клубе и прочее) – со старшей по положению мужа гостьей; если на балу присутствовала Императрица, она шла в первой паре с хозяином дома или старшим по положению кавалером, например, старшиной дипломатического корпуса, а Император шел во второй паре. Затем обычно следовал вальс, потом мазурка, а за мазуркой мог следовать контрданс или кадриль, где по правилам могли танцевать лишь 4 пары; дамы сидели, ожидая своей очереди, а кавалеры стояли за спинками их стульев. Впоследствии контрданс стали танцевать все гости разом, для чего и выстраивались в две колонны. Если позволяло помещение, контрданс заканчивался галопом, в котором танцующие вихрем мчались через все комнаты. Обычно бал заканчивался котильоном, танцем-игрой со множеством туров, вынуждавшим танцующих ожидать своей очереди на стульях. Мог быть и иной набор и порядок танцев. Например, сестра Н.В. Станкевича вспоминает: «В те времена еще танцевали охотно гросфатер и экосез, танец, который любили протанцевать и старики, вспоминая свою юность.

Пары танцующих гросфатер проходили через весь дом со смехом и шумом, шагая под ускоренный темп музыки. Пускаясь в экосез, спешили выстроиться в два ряда, и пара за парой пролетали посередине; тут не отставали и старики...» (104, с. 392).

Порядок бала, то есть последовательность танцев, определялся распорядителем бала, избранным хозяйкой, и указывался на маленьких карточках, вручавшихся каждой даме при входе. Равным образом регулировался и порядок приглашений. Кавалеры заранее приглашали дам на тот или иной танец, что фиксировалось дамами в карнете, маленькой изящной записной книжечке, висевшей с золоченым карандашиком на цепочке на кушаке, вырезе платья или на запястье: ведь сбой мог привести и к дуэли кавалеров-соперников. Маменьки и тетушки внимательно следили, с кем танцует питомица и сколько раз: если кавалер пользовался дурной репутацией, то следовал выговор, а три танца, исполненные с одной дамой, накладывали на кавалера очень серьезные обязательства, и если в дальнейшем за таким подозрительным постоянством не следовало предложение руки и сердца, это накладывало на даму в глазах света пятно.

Непременной принадлежностью бала были букеты цветов: при котильоне некоторые фигуры требовали выбора «качества», определявшегося цветом. Букетики эти закреплялись на вырезе платья или у кушака.

Так что бал был отнюдь не шуткой.

Помимо обычных балов и танцевальных вечеров (отличавшихся меньшим сбором гостей), устраивались столь же грандиозные костюмированные балы, маскарады. Для них нередко специально шились в высшей степени роскошные, усыпанные бриллиантами костюмы турок, маркиз, арапов и так далее. Впрочем, дамы могли являться в маскарад в простом домино, широком глухом платье, и в маске, а кавалеры – только в маске. Маскарады отличались большей свободой нравов, так что скрывавшиеся под масками дамы могли интриговать кавалеров, то есть попросту заигрывать с ними. Свобода простиралась настолько, что на придворных маскарадах дамы могли интриговать Императора, разумеется, появлявшегося здесь без маски.

Иногда маскарады принимали вид грандиозных спектаклей. Так, в 1814 г. в Позняковском театре в Москве в складчину устроен был силами светских дам аллегорический спектакль в честь победы над Наполеоном, для чего A.M. Пушкиным была написана специальная пьеса «Храм бессмертия», где роль России исполняла молодая жена князя П.А. Вяземского, вся в бриллиантах и золоте, а Славу, венчающую бюст Императора – четырнадцатилетняя Бахметьева; платье Вяземской стоило 2 000 рублей, да бриллиантов было тысяч на 600. После пьесы, разумеется, следовал бал и ужин; танцевали до четырех часов утра (24, с. 50). В 1824 г. в той же Москве графиню Бобринскую известили письмом, написанным по-итальянски, что якобы, прослышав о ее гостеприимстве, ее хотят посетить и развлечь около 100 человек цыган, солдат, актеров, прибывших из-за границы. Бал, для которого графиня приказала приготовить все необходимое, открылся появлением лавочки пирожника с чучелом мальчика-продавца, наполненной конфектами, пирожными, ликерами. За нею следовали кадриль из французских солдат и женщин, группа русских крестьян и крестьянок, маркиз и маркиза времен Людовика XIV, маркитант с ослом, кадриль из паломников и паломниц, извозчик с санями и прочие. Каждая группа исполняла особую арию и танцевала танцы своей страны. Это шествие затянулось с 10 часов до полуночи, затем опять-таки последовал бал и танцевали до 6 часов утра. Присутствовало около 150 человек. (24, с. 86).

Подобного рода мероприятия меньшего масштаба назывались живыми картинами. Одетые в изящные полупрозрачные платья или легкие туники молодые дамы и девицы застывали перед зрителями в сложных группах, символизировавших какое-либо историческое событие или мифологическую сцену, зрители же должны были разгадать ее. Живые картины позволяли продемонстрировать в весьма рискованном туалете достоинства фигуры, принимая при этом наиболее выгодные позы.

Устраивались, наконец, и просто любительские спектакли, в которых единственно и дозволялось участвовать представителям дворянских, иногда аристократических фамилий. Равным образом устраивались концерты, где выступали или светские люди, или нарочито приглашенные иностранные и русские музыканты и певцы; иногда такие концерты устраивались в благотворительных целях специально для небогатых профессиональных артистов, например, иностранцев, попавших в трудное положение. Например, И.М. Корсакова в Москве устроила в своем доме концерт слепому скрипачу Рудерсдорфу, а потом поселившейся у нее певице Бургонди; мест в зале было 125, а билеты раздавались самой хозяйкой, «кому по золотому, кому по 10 рублей, глядя по людям» (24, с. 68-69). Такие концерты для дворянства были единственной возможностью продемонстрировать свои таланты: выступление на профессиональной сиене покрыло бы фамилию несмываемым позором и в тех редчайших случаях, когда люди из общества рисковали выйти на публичную сцену, они должны были скрываться под псевдонимом. СТ. Аксаков, обладавший артистическим чутьем и великолепно декламировавший, вспоминал, что жена М.И. Кутузова, видевшая его на любительской сцене, «изъявила мне искреннее сожаление, что я дворянин, что такой талант, уже много обработанный, не получит дальнейшего развития на сцене публичной» (4, с. 287).

После бала непременно следовал ужин, для чего в приличном доме и существовала огромная столовая, вмещавшая десятки людей.

В столовой вдоль всей комнаты стоял предлинный стол-»сороконожка» с двумя рядами стульев. Как определенному ритуалу подчинялись балы, так существовали и правила размещения людей за столом. На «верхнем», то есть противоположном входу конце стола, во главе его, сидели хозяин и хозяйка, по правую и левую руку от которых размещались наиболее почетные гости. Далее гости рассаживались «по убывающей»: каждый знал свое место, знал, после кого и перед кем ему садиться. Это был довольно щекотливый вопрос, иногда вызывавший неудовольствия. На «нижнем» конце, возле входа, сидели лица с самым низким статусом; например, когда за общий стол с определенного возраста допускались дети, они сидели I на нижнем конце вместе со своими гувернерами, гувернантками, боннами и учителями.