Правда, разница между уездным и земским врачами все же была. Уездный врач, один на уезд, был обременен массой обязанностей (следственные дела, призыв в армию, санитарная инспекция и так далее), мотался по уезду, не имея времени на выезды в деревню для лечения больных и был вынужден ограничиваться прямой работой в уездной больнице. Земские врачи (несколько на уезд) первые 15-20 лет существования земств постоянно разъезжали по своим участкам для контроля за работой фельдшеров и помощи им. Лишь постепенно появилась мысль о создании в крупных селах, в центрах медицинских участков, земских больниц, чтобы освободить врачей от изнуряющих объездов и заодно освободиться от грубых, малообразованных фельдшеров, обычно поставлявшихся из отставных солдат.

Вот тогда земский врач и стал постоянным сельским жителем и уже не он ехал к больному (конечно, в экстренных случаях и при эпидемиях приходилось выезжать на места), а больных везли к нему. На 1889-1890 гг. из 12 521 врача, имевшегося в России, на службе земств состояло 1818 врачей – около 15 %. На одну земскую губернию приходилось в среднем 53 земских врача, из которых в каждой губернии не менее 35 постоянно жили в деревне, а остальные, жившие постоянно в городе, врачевали и в городских больницах, и на выездах в деревню. Всем нам хорошо известен земский врач А.П. Чехов, в 1884 г. окончивший университет. Его практика проходила в г. Воскресенске, вернее, в двух верстах от города, где земством куплен был под больницу усадебный дом. Самостоятельная же его работа началась в г. Звенигороде в качестве заведующего земской больницей. Характерно, что современники писателя обычно обходят в воспоминаниях эту страницу его жизни. Только его брат, М.П. Чехов, описывает первое серьезное дело молодого врача, попытку операции у привезенного в больницу крестьянского мальчика. «Но ребенок громко кричал и так неистово дрыгал ногами, что Антон Павлович по новости не решался приняться за дело. Баба, привезшая мальчика, рыдала навзрыд, два фельдшера, Неаполитанский и я, назойливо стояли тут же и ожидали результатов от такой интересной операции, – и это еще больше стесняло брата. Кончилось дело тем, что он написал записку к проживавшему в Звенигороде уездному врачу П.Г. Розанову, чтобы тот зашел к нему в больницу взглянуть на мальчика. Почтенный доктор не заставил себя долго ждать, и не прошло и минуты, как все уже было готово, мальчишка успокоился, и мать повезла его обратно в деревню. Так им все было просто и ловко сделано, что у нас, зрителей, появилось даже разочарование, что все дело оказалось такими пустяками» (100, с. 222). Далее мемуарист, повествуя о жизни Чехова в Звенигороде, ограничивается только литературными и светскими знакомствами земского врача, нимало не касаясь его героической деятельности. Подлинным же героем первой операции Чехова, как мы видели, оказался отнюдь не земский, а казенный, уездный врач.

В разных местах были разные способы организации земской медицины. В одних казенный уездный врач приглашался земством за дополнительную плату для объездов и контроля за фельдшерами. В других – земский врач заведовал городской больницей, а разъезды поручались опять же уездному врачу. В третьих – приглашалось несколько земских врачей, из которых один возглавлял городскую больницу, а 1-2, живя в городе, ездили по своим участкам или же жили непосредственно в их центрах. В четвертых, земские врачи жили на своих участках, при маленьких земских больницах или приемных покоях, а в отдаленных частях уезда жили фельдшеры. В пятых – число земских врачебных участков увеличивалось до 4-5, а самостоятельная деятельность фельдшеров сокращалась или совсем упразднялась. И все же земства не охватывали медицинским обслуживанием всей страны. Оно держалось на плечах более чем 10 тысяч уездных врачей, лечивших не только в городах, но и в сельской местности в тех губерниях, где земств не было.

Впрочем, не будем скидывать со счетов и то, что работа в одиночестве, в селе, где не с кем посоветоваться в сложном случае, да даже просто не с кем провести досуг, поговорить, пожаловаться на судьбу, постоянное ожидание вызова к сложному больному и поездки по бездорожью, в метель, в ливень, отнюдь не была легким делом. Потому-то земские врачи, как правило, не задерживались на этой службе, через несколько лет подбирая себе более прибыльное интересное занятие. Недаром основная масса земских врачей была молода – до 40 лет.

Примерно такой же была ситуация с земскими учителями. На 1891 г. в ведении Министерства народного просвещения было 27101 начальное учебное заведение, в том числе 24216 сельских училищ. Активность земств в этом деле была огромной, до 1880 г. они открывали около 800 школ в год, хотя затем это количество сократилось вдвое, и в 1880 г., когда было проведено первое и единственное статистическое обследование школ, земствам принадлежало 9108 народных училищ, что в земских губерниях составило 69,5 % всех училищ. Зато в 1880 г. на одну земскую школу в среднем приходилось 52 ученика, а в 1894 г. – 70. Тем не менее, роль земств в деле народного образования оказывается не столь уж значительной: в 1871 г. на их долю приходилось 10 % ассигнований на школу, а к 1890 г. она возросла до 15,9 %, и даже в земских губерниях на их долю приходилось 53,2 % расходов. Следовательно, основная масса сельских учителей служила по другим ведомствам, например, по ведомству Православной церкви. А, как уверен наш современник, эти учителя не были героями, в отличие от земских.

Положение учителя в деревне было хуже положения врача. Не говоря уже о том, что он все время находился под подозрением в нелояльности, а то и антиправительственной пропаганде, и любой волостной урядник мог грубо вмешаться в его работу, крестьяне, даже признавая пользу грамотности, не были склонны раскошеливаться на школу. Не следует забывать, что огромное число школ открывалось по приговорам сельских обществ и содержалось на крестьянские деньги (33,7 % расходов на школу во всех губерниях и 28 % в земских), так что учитель в такой школе зависел и от невежественного волостного старшины, и от полуграмотного волостного писаря. Жалованье было маленьким, и учебные помещения, и жилая комната, в лучшем случае две – не только тесные, но и сырые и холодные, а одиночество почти абсолютным. И если врача с его университетским образованием в любой усадьбе принимали с той или иной долей радушия и уважения, хотя бы только из соображений потенциальной пользы, то сельский учитель, нередко окончивший лишь учительскую семинарию, в помещичьей среде нередко был принимаем с легкой долей презрения, а крестьянской среде он был чужд, по какому бы ведомству он ни служил.

Заключение

Такова была повседневность русской деревни, и той, где стояли крестьянские избы, и той, где среди обширных дворов стояли барские хоромы.

Чем же была русская деревня и русская барская усадьба, раем или адом? Что же такое был русский крестьянин – воплощение высочайших душевных свойств, как думали славянофилы и народники, богоносец, хранитель Правды-Истины, или зверь, грубое животное? Что был русский дворянин, помещик – творец и носитель высокой дворянской усадебной культуры, отечески заботившийся о своих крепостных и по-отечески любивший их, или свирепый и бездушный крепостник, невежественный собачей и гуляка?

Ни тем, ни другим, или, вернее, и тем, и другим.

Глядя на дошедшие до нас гордые дворцы больших бар – Юсуповых, Голицыных, Шереметевых, Барятинских, Трубецких, Разумовских, мы забываем, что дойти до нас могли только исключительные усадебные дома – богатейшие и капитальные, владельцы которых могли поддерживать свое обиталище и после отмены крепостного права, получая в качестве выкупных и арендных платежей большие деньги с тысяч бывших своих крепостных, и которые после революции привлекли взоры новых хозяев страны и были обращены или в музеи, или, чаще, в дома отдыха и санатории НКВД, ЦК, бесчисленных обкомов, на худой конец – профсоюзов. Между тем, некогда Россия была покрыта тысячами небольших усадеб помещиков средней руки или даже мелкопоместных, ютившихся в тесных домах и домишках и считавших немногие рубли, а то и копейки. Но они исчезли, сгинули, развалились еще задолго до революционных потрясений или были сожжены в 1905 г. и в другие годы революций; «Это грустные страницы, во многом обусловленные невежеством и бедностью крестьян, неумением понять важное место усадебной культуры в отечественном наследии», – пишут в обращении к читателю авторы «Мира русской усадьбы» (56, с. 5). С готовностью согласимся, что страницы эти грустны. Но думается, что лучшим ответом на эти сетования могли бы стать слова СЕ. Трубецкого: «Люблю я наши старинные усадьбы и поместья – колыбель нашей утонченной «дворянской» культуры, а разум подсказывает мне, что для пользы России я должен на месте гибнущих усадеб разводить у нас богатых мужиков-фермеров, не способных не только продолжить, но даже понять этой культуры!.. Но я чувствую, что я должен работать в этом направлении, и буду это делать...» (93, с. 179).