— Простите, — сказал он, приходя в себя. — Простите, я задумался. Помогите мне, пожалуйста, напомните, о чем я говорил.

— Вы говорили, что из одного из фрагментов Гераклида Понтийского можно сделать вывод о намерении Александра Великого покорить также и Запад, — произнесла девушка в первом ряду, всегда внимательно слушавшая его лекции, не пропускавшая ни одной, из тех, что рано или поздно защищают диссертацию и поступают на должность в университет, чтобы больше никогда оттуда не уходить.

— Спасибо, дорогая. Так вот, все действительно обстоит именно так, как я сказал, но не потому, что Гераклид Понтийский непосредственно рассказывает нам о военных планах Александра. Автор говорит лишь, что Дионис завоевал сначала Индию, а потом Этрурию, то есть сначала самые восточные земли, а потом самые западные земли, согласно представлениям, распространенным в науке того времени, разумеется. А поскольку мы знаем, что Александр в соответствии с полученным образованием и с религиозными верованиями, усвоенными им от матери, Олимпиады, считал себя подражателем бога Диониса, логично будет предположить, что, завоевав Индию, он, как и Дионис, намеревался захватить также и Этрурию, иначе говоря, Италию, то есть Запад. Сила мифа в античности часто превращается в весьма конкретные реальные последствия. Вот. На сегодня все. Еще раз простите меня за случившееся: я немного устал.

Молодые люди выходили один за другим, последней аудиторию покинула девушка, подсказавшая ему заключительные слова лекции. Поверх изящных золотых очков она одарила его взглядом материнского сочувствия и восхищения, скрывавшего несколько большее, чем просто восхищение студентки перед преподавателем.

Мишель остался в аудитории и, когда все ушли, снова сел за стол. Ну вот, теперь он сможет сосредоточиться и поймает за хвост эту блуждающую мысль, идею, по-прежнему ускользавшую от него. Как ни странно, теперь с ней была сопряжена какая-то музыка, несколько нот, быть может, старая народная песня, яркая и печальная мелодия…

Идея была названием одной из статей…

Гипотеза… ну…

«Гипотеза о некромантическом ритуале в одиннадцатой песни „Одиссеи“».

Вот ключ к удивительному прорыву, благодаря которому он станет знаменитым и привлечет к себе внимание всего мира… Призвание мертвых, пророчество Тиресия!

Идея всплыла молниеносно, подцепив где-то в глубине сознания спрятанный там образ, долгие годы запертый внутри грубого шрама, она блеснула остро, словно бритва, жестоко разрезав его душу, прежде чем он успел что-либо осознать и закрыть коридор. Образ всплыл перед ним со всей силой долго сдерживаемой пружины: воин с веслом за спиной, перед ним — человек в скифской одежде, вопрошающий его, а на заднем плане — алтарь с быком, вепрем и бараном. На золотом сосуде изображались пророчество Тиресия и еще другие, неизвестные сцены, неведомые приключения героя, недоступные человеческому знанию. На золотом сосуде Тиресия находилось продолжение «Одиссеи»!

И теперь из сосуда, словно из ящика Пандоры, являлись на свет видения, которые он считал давно угасшими: самая тяжкая вина, преданные забвению мертвые, соль старых слез, высохших много лет назад, светлая голубизна глаз Элени, последний взгляд Клаудио Сетти, уже подернутый пеленой смерти… И эта странная музыка… Песня, ее Клаудио пел или играл на своей флейте, когда его охватывало особенно сильное волнение… Когда у него возникало такое чувство, будто он стоит один на берегу моря, вдали от шуток и смеха друзей…

Мишель подождал, пока утихнет биение сердца, успокоится его ритм, внезапно ставший сумасшедшим, а когда все прошло и только ноты песни Клаудио остались в глубине души, он взглянул на стол, на белые листы блокнота.

Взяв карандаш, он начертил свободной, уверенной рукой набросок, почти идеальную копию предмета, виденного десять лет назад в подвалах Национального музея, в ночь бойни в Политехническом.

Ему вдруг показалось, что с тех пор прошло всего несколько минут: сосуд как будто находился перед ним и вращался, сверкая полосами с изображениями, выстроенными в виде последовательных сцен, а рука скользила по бумаге, карандаш запечатлевал контуры, игру света и тени. Иногда он на мгновение останавливался, чтобы позволить памяти все собрать воедино, восстановить черты, порой искаженные волнениями и потрясениями его души, снова испытывавшей муку. Неведомые звери и чудовища, животные, стоящие на задних лапах, неподвижно, словно на гербе, перед окровавленным мечом героя, горы и долины, птицы, застывшие в кованом металле неба с распростертыми крыльями.

Пот пропитал его рубашку, волосы прилипли ко лбу, он уже не знал, сколько прошло времени, когда служащий заглянул в дверь аудитории:

— Профессор, что вы тут делаете? Я повсюду вас ищу… вы знаете, что заседание факультетского совета закончилось полчаса назад?

Мишель поднял глаза, и служащий подошел к нему, глядя на него со смешанным выражением удивления и ужаса:

— Что случилось, что с вами?

Мишель поспешно собрал бумаги, покрывшие стол почти целиком, и кое-как засунул их в портфель. Достав из кармана платок, отер лоб.

— Который час?

— Половина восьмого. Я обходил аудитории с проверкой, прежде чем запереть. Если б случайно не сунул сюда нос — закрыл бы вас внутри. Я всегда говорю: нужно все проверять, заглядывать во все щели, ведь никогда не знаешь, что будет.

— Половина восьмого… Уже поздно… Да, вот именно, поздно. Простите, Жак, у меня был обморок и… Я ждал, пока он пройдет, не хотел никого беспокоить. Так, пустяки, ничего серьезного. Я в последнее время слишком много работаю. В понедельник снова буду превосходно себя чувствовать, вот увидите. Я буду в порядке…