Он приостанавливается.

— Так, так, продолжайте. Что конкретно вы вкладываете во все это?

И я говорю, говорю. Как тогда в кабинете Коростылева:

— По своему маленькому опыту знаю, как это утомительно и даже мучительно — забота о каждом в отдельности. Прежде самому нужно дорасти до понимания этого, чтобы никакие профитные соображения (я имею в виду личную выгоду) не заслоняли главного: воспитания строителя коммунизма.

— Как вы сказали? Профитные? Это же здорово и очень точно! Именно профитные соображения. Ах да, я и забыл: вы три года учились в университете. Очень жаль, что не закончили. Нужно было закончить. Впрочем, закончить образование еще успеете. Ведь вы совсем молодой человек…

А может быть, ему даже больше шести десятков? Резкие складки у губ и глаза очень усталые, с большими оттянутыми мешками. Он чем-то волнует меня, печалит и, я бы даже сказал, вызывает горькую боль. Ужасно близкие, знакомые глаза. Иногда передергивает плечами, — должно быть, был ранен, а вот когда: в гражданскую или в Отечественную? Здесь осуществляется мечта народа. Раньше за мечтой, творящей жизнь, ехали на Дальний Восток, в Заполярье, в пустыни Средней Азии. И сейчас едут. Но почему существует текучесть, почему молодые люди без стыда и совести берут расчет и уезжают? Почему молодые хлюсты в глаза инженерам и своим же товарищам говорят: «Рыба ищет, где глубже»?

Где истоки шкурничества? В школе воспитывали, в комсомоле воспитывали, в семье воспитывали. Воспитывали лекторы, воспитывали бывшие фронтовики, герои, заслуженные люди производства… Вся система направлена на воспитание. И все-таки выныривают вот такие «независимые» от общества. Чересчур уж независимые.

— Вы правы, — продолжает он, — это очень трудно — забота о каждом человеке. Только в резолюциях просто. А на деле очень и очень трудно. Здесь нужно, как говорил поэт, сердце отдавать временам на разрыв. Иначе не получается. Где равнодушие — там и гниль. На людей должно быть чутье. Тот, кто только разводит руками, как плавающий, делает какие-то движения и думает, что направляет жизнь, для такой роли не годится. Ведь это не пустые слова — отдать себя всего народу. И ведь вот что досадно: нет рецептов, каким должен быть вожак масс. Одни говорят, что он должен обладать тактом в обращении с людьми, быть, одним словом, воспитанным, другие требуют деловитости, масштабности мышления, умения проникать в глубины человеческого характера, сердечности. Предпочтение отдают тем, кто хорошо воспитан, вежлив. А вы как думаете, каким он должен быть?

— Взрослым.

— Взрослым? Это как же?

— Ну да. Взрослым, то есть быть на уровне требований времени. Вежливость, воспитанность или резкость меня мало интересуют. Конечно, хорошо, если он обладает теми качествами, которые вы перечислили. Но ведь иногда приходится быть очень жестким и невежливым, иначе ничего не получится. Ведь если каждый раз разгильдяю делать реверансы, он совсем обнаглеет. «Меня трогать не моги, ко мне чуткость проявлять положено». А я всякую гниль сварочной дугой выжигал бы…

— Круто берешь, бригадир. А где же выдержка? — Илларионов улыбнулся, покачал головой. Но тем более после этого поразило, как задушевно, уважительно сказал он мне: — А ведь как хорошо вы сейчас сказали… Нам всем подчас не хватает взрослости, то есть строгого научного подхода в решении важных вопросов и особенно в воспитании людей. Руководитель должен быть взрослым! Зрелым… Хорошо!

И вот собрание.

Сижу гордо между инструктором ЦК Илларионовым и главным инженером Угрюмовым: меня как бригадира бригады коммунистического труда избрали в президиум.

Секретарь партбюро Суздальцев делает доклад. Он перечисляет наши достижения, говорит и о недочетах, о текучести рабочей силы. Начинаются прения. Выступают рабочие, инженеры, хозяйственники — те, кто воплощает идею, запечатленную на бумаге, в металл, в машины, в то, что будет атомной станцией.

Чтобы создать технику, нужны умы и руки; чтобы привести ее в движение — то же самое. Но сложнее всего, наверное, управлять этим оркестром, добиваться слаженности, разумности каждого действия. Слушаю выступающих и думаю о том, какая огромная роль во всем этом принадлежит нашей партийной организации. Слушаю и горжусь этими людьми, моими товарищами по труду.

Но вот берет слово Скурлатова. Она говорит о нашей бригаде, занявшей первое место в соревновании сварщиков, давая при этом понять присутствующим, сколько лично ей как прорабу пришлось повозиться с каждым из нас, чтобы бригада оформилась в единый, целенаправленный организм, в боевую ячейку стройки. У каждого из нас были свои недостатки, но теперь мы их изжили.

«Во многом она права… — думаю я. — Нервов она истратила с нами вагон и малую тележку… Но все-таки бригадиры почему-то недолюбливают Скурлатову, стремятся перевестись в другой блок, под начало другого прораба… Почему сейчас она говорит только о достижениях и недостатках сварщиков? Почему она не говорит о своих просчетах, о недостатках Шибанова, Чулкова? Ведь это они трое отвечают за внедрение механизированных и прогрессивных ручных способов сварки, а тут дела обстоят ох как плохо!..»

Чем больше она говорит, тем сильнее я накаляюсь. Много ли Скурлатова как прораб сделала, чтобы облегчить труд сварщиков? Да и сам я как член партбюро и бригадир интересовался ли внедрением прогрессивных способов сварки?.. Изобретение Харламова! Но меня буквально вынудили испытывать его аппарат, а Скурлатову, Шибанова и Чулкова заставили заниматься этим в приказном порядке. Но я все-таки хоть на первых лорах дрался за изобретение Харламова, а другие, те, кто отвечает за рационализацию, ставили ему палки в колеса. Почему?.. Может быть, потому, что всякое серьезное рационализаторское предложение вносит слишком много беспокойства в производственную жизнь?