— Они сами предложили, Веретенников Иван… — так же тихо сказал Трофимов, и Глушов кивнул. — Последнее время они очень сдружились.

Корж поправил очки, кашлянул. Он хотел сказать о массовом героизме, о советских людях и в последнюю минуту удержался, промолчал. И Трофимов и Глушов думали сейчас то же самое, здесь ничего не прибавишь, а только сфальшивишь. Пошли на заведомую гибель, тут уж какие слова. И для Трофимова, и для Глушова, и для всех остальных, кто знал, на что Веретенников и Скворцов решились, они уже мертвы, чудес не бывает. На войне приходится хоронить и живых, но от этой мысли сжалось сердце. Придется, наверное, делать укол. «От слабости, — сказал он себе. — От недосыпания, недоедания, от возраста, да, да, и от возраста. Ничего не поделаешь, пятьдесят семь, старик, вот так. Еще не пришло время всяким хворям, придержи-ка свое сердце, сквозь страдания, жертвы, кровь идти, идти, идти…»

Огромным усилием заставляя себя ни о чем, кроме дела, не думать, Корж поднялся, и его тень метнулась к потолку.

— Значит, задача вам ясна. Покровский укрепрайон номер семнадцать и рокада. Получите дополнительный приказ, когда сделать. Вопросы, просьбы? Посильно поможем.

— Нужны в основном гранаты и патроны, — четко, по-военному отозвался Трофимов, отсекая все лишнее.

— Будут. О сигналах. Как только вам сообщат… У вас есть ракеты? Ну вот, две красные, одну зеленую прямо вертикально вверх. И костры пятиугольником. Груз вам сбросят самолетом. В момент самого наступления вас поддержит авиация.

И опять Корж не сказал, когда им лучше прорываться — заранее или уже после получения приказа захватить Покровский укрепрайон № 17, перерезать рокадные дороги, взорвать мосты через Ржану и держаться, держаться, во что бы то ни стало.

Один раз у Трофимова мелькнула мысль о сорок первом, тогда ему тоже был дан такой приказ, но он тотчас же отбросил ее. Сорок первый — сорок первым, а сейчас уже сорок третий, совсем другое дело, — сказал он себе, ощущая громадность происходящего, и рядом, и за тысячи, тысячи километров. Если нужна такая жертва, что ж, мы готовы. Это ведь не сорок первый. Мы обязаны это сделать и сделаем.

— Выполним, — повторил Трофимов вслух.

— Со мной прибыл связист, лейтенант Воловко. Он для специальной связи между вами и штабом фронта. Вся дальнейшая связь через него.

Трофимов позвал дежурного.

— Слушай, Васин, чаю нельзя, а? Сходи, пожалуйста, к Почивану. Разбуди, может, у него кофе окажется, он мужик запасливый. Скажи: очень нужно.

— Есть, товарищ полковник! — сказал дежурный и быстро вышел. Почиван спал чутко и сразу вскочил; время уже предрассветное, вот-вот проснутся птицы, но пока все молчит, и только часовые борются со сном, изо всех сил вслушиваясь в тишину.

Третий день Шура ждала своей очереди на самолет, на Большую землю. Операция закончилась хорошо, Шуру даже не отправили в первую очередь, хотя она была единственная женщина среди раненых, собралось много тяжелых, срочных. Ее оперировали в лесу, под навесом, и ей было очень больно, и женщина-врач успокаивающе кивнула ей; поверх ослепительно-белой марли Шура увидела ее внимательные черные глаза и ресницы, влажные от пота; в черных внимательных глазах была жалость, хирург наклонила голову и стала что-то делать с ее, Шуриным, телом, и тянущая, вязкая боль выдавила на глаза слезы; Шура облизала сохнущие губы и опять встретила по-женски жалеющий, понимающий взгляд хирурга, которая глухо сказала в этот момент через марлевую повязку: «Ничего, деточка, потерпи, потерпи». Она сказала, потому что именно в этот момент (она знала) Шуре тяжелее всего (общего наркоза не было, а местный не мог охватить всего оперируемого участка). Шура вспомнила, как ее горячо ударило в грудь и она удивленно ойкнула, а больно стало позднее, через минуту или через две-три, а сначала только ощущение сильного толчка. Ноги подогнулись, она не могла ни двинуться, ни присесть и сползла на колени, держась за дерево, и, пригнувшись лицом к теплой коре, тихо плакала. Ей было стыдно, что она не может двигаться сама и ее должен нести на себе Володя. Сейчас, вспоминая, она слабо улыбалась, кто мог подумать, что Володя такой сильный — столько километров протащить ее на себе! Операция, кажется, прошла благополучно, и, очевидно, она все-таки попадет на самолет, если постоит погода, даже сегодня в ночь, а самое позднее — завтра. Володя, Володя, — она едва удержалась, чтобы не позвать его вслух.

Как и все здесь, она на людях звала его: «Скворцов», но про себя называла «Володей», а он ее всегда «Шура», «Шурочка», «Шурочек», «Шурок», и ей было смешно: еще немного и получалось «шнурочек» или «шнурок».

Шура ждала этой минуты, знала — она наступит. Знала, что никто не поможет ей и не скажет, где Володя и что с ним. Вот уже недели три назад, после операции, Володя приходил к ней. Она как раз спала, она узнала его во сне, почувствовала его запах и даже потянулась к нему губами, но окончательно проснуться не могла, а он не разбудил, постоял возле, час или два, все это время она спала и стала дышать ровнее и глубже; уходя, он поцеловал ее. Тогда она не почувствовала никакой тревоги, только радость от того, что он рядом, она была очень слаба тогда и все время спала. А сейчас все чаще ее охватывала неясная тревога, Володи нет, все улыбаются, ободряют ее и не говорят правды. «Все кончилось в ее жизни, больше ничего не будет; нет, — сказала она себе торопливо, испуганно, — нет, нет, ведь так не бывает, так нельзя.

Почему? Вот придет самолет, ее погрузят, потом выгрузят, и следы сотрутся, в мире столько людей, их следы долго не держатся. Нет, нет! Лучше бы она никогда его не знала и лучше бы не было…»

Она хотела сказать: «Лучше бы не было жизни», — и побоялась, она повернула голову и увидела рядом переспевшую черно-красную ягоду земляники, крупную, отяжелевшую от времени, и расплакалась судорожно, хотя плакать ей было нельзя.

— Хватит, перестань, — услышала она настойчивый, мягкий голос и умолкла, не отнимая руки от глаз (лежала она навзничь, потому что иначе лежать ей было нельзя). По голосу она узнала Павлу. Шуру смущала эта женщина, которую все любили в отряде, и ласково, несмотря на возраст, называли «мамашей», а она, Шура, не могла себя пересилить и относилась к Павле настороженно и недоверчиво; иногда она ловила на себе взгляд Павлы, пристальный, как бы изучающий, и смущалась, и все никак не решалась спросить о Павле у Скворцова, хотя знала, что они из одного села.

— Не плачь, — повторила Павла и села рядом на траву, прямо вытягивая уставшие ноги. — Тебе нельзя плакать. Он цел будет, а тебе вредно, не надо, перестань.

— Кто — он? — Шура отняла руку от глаз, и ей в глаза упало отраженное от зелени солнце. Павла в повязанном низко на брови темном платочке, в чистой гимнастерке, заправленной в брюки, поправляла ей постель.

— Вон ты как наревелась… — сказала она негромко и ласково, встряхивая подушку. — А из-за чего, спрашивается, из-за чего?