Шура промолчала, удивляясь тому, как ее сильно потянуло на ласковый, чуть хриплый бабий голос.

— Э-э, девонька, все зарастет, брось, из головы выкинь, попомнишь меня. Ты молодая, по тебе еще много лиха прокатится, радость будет и от слез не уйдешь. Слышь, — сказала она, внезапно поворачивая голову и ловя глаза Шуры, — слышь, ты его люби, он хороший, я знаю.

— Что? Что? — беспомощно сказала Шура, шевеля худыми пальцами у самого лица. — Откуда вы знаете?

— Уж знаю, если говорю.

Шура, зажимая уши и до боли зажмурясь, попросила:

— Перестаньте! Перестаньте! Ничего мне не надо! Оставьте меня, я все равно умру, я знаю…

— Ну, это ты зря говоришь. Мы, бабы, живучие, как кошки. Все пройдет, приживется, попомнишь мое слово… Ты на меня не гляди, — сказала она немного погодя. — Это ведь я только с тобой такая. Вот у тебя как волосы свалялись, дай-ка я расчешу тебя, не хочешь? Ну, сама, на-ка гребень, держи. Хороший мужик Скворцов, ведь он у тебя первый? — добавила она без всякой связи.

— Ну, что тебе надо, Павла? — спросила Шура. — Что-нибудь случилось? Почему ты молчишь?

— Не бойся, ничего с ним, с твоим Скворцовым, не случилось. — Павла легко встала с земли. — Только вчера видела, — соврала она, держа в опущенных руках автомат за ремень, приклад касался земли. — Только вчера видела, — упрямо повторила она, — с задания да на задание. Куда-то за линию уходил… Не пугай себя — цел.

Павла пошла, не оглядываясь, а Шура лежала, глядела в просвет между ветками навеса в небо и говорила себе непонятные и странно волнующие слова: «Господи, спаси его. То, что Павла сказала, неправда, его не было вчера, я знаю, чувствую. Господи, спаси его ради меня. Я хочу, чтобы он остался живой. Он нужен мне, только он мне нужен. Я люблю его. Слышишь, я люблю его. Я не могу без него, я просто умру, незачем будет жить. Господи, спаси его, ему очень плохо сейчас, я знаю. И еще — пусть придет скорее самолет. Я не хочу больше здесь оставаться, раз я не могу помочь ему. Я хочу улететь. Я не хочу больше здесь оставаться, я не могу больше ничего не знать о нем и слушать неправду. Господи, сделай так, чтобы завтра был самолет, или убей меня, я не могу больше ждать. Невыносимо ждать его и не уметь ему помочь. Я не хочу больше жить, я больше ничего не хочу, ничего, ничего, ничего… Спаси его, спаси только его, спаси его, спаси…»

Шуру эвакуировали на Большую землю на первом же самолете, прилетевшем сразу после наступления темноты, и у нее осталось такое ощущение, словно ее запихнули в холодный железный ящик и куда-то стремительно потащили. А потом она заснула, и во сне слышала несколько глухих, близких разрывов. Она не знала, что самолет благополучно прошел линию фронта и потом скоро стал снижаться, и Шура все спала и спала, и узнала, что все кончилось благополучно, лишь когда резина шасси упруго коснулась земли аэродрома и кто-то из раненых, громко, не скрывая радости, сказал:

— Ну, хлопцы, перескочили! Высший класс!

Шура еще с неясной ото сна и перелета головой попыталась приподняться на локти, она была пристегнута к носилкам на груди и чуть выше колен и бессильно уронила голову. Невероятно, что здесь нет немцев, неужели это может быть? Она ни о чем другом не могла думать. Ее вынули из самолета ногами вперед и, сильно приподнимая переднюю часть носилок, там, где была голова, понесли. Ей почему-то вспомнилось, как вынимают из русской печи хлебы; тело опнулось о ремни, она так и подумала, что ее вынули, и увидела широкое зеленое поле, несколько низких широких строений, людей и несколько самолетов.

Носилки с Шурой приняли из рук в руки и снова понесли: она видела пожилое приветливое лицо и никак не могла опомниться, потому что все проспала, и как перелетали линию фронта, и как стали приземляться. Она встретилась взглядом с пожилым и, очевидно, добрым человеком, и он улыбнулся ей:

— Здравствуйте. С благополучным прибытием, — сказал он. — Как, ничего самочувствие-то?

— Здравствуйте, — сказала Шура. — Здравствуйте. Где же это мы?

— Под Пензой, дочка, скоро и в Пензу появимся, а там — куда определят.

— Под Пензой? — повторила она, не выдержала и беззвучно заплакала. Пожилой отвел глаза и крепче взял ручки носилок.

— Эй, Сидоров, — сказал он потом. — Ровней неси, слышишь? — И Шура поняла что это специально для нее. — Теперь что, теперь немец сюда не достанет, руки укоротили сильно, не достанет. А ты, значит, тоже, дочка, того — сражалась? — сказал он, имея в виду такую ее молодость, и Шура улыбнулась.

— Конечно, — сказала она звонко, — сражалась, папаша. А что же здесь, и затемнения нет?

— Есть и затемнение, все есть, как не быть. Без опаски нельзя.

Она глядела на санитара и думала о Скворцове; она все время о нем думала и все время знала, что ему плохо, очень плохо.

Павла наконец вздохнула, когда отправили последних тяжелых раненых и когда она, вместе с остальными санитарами и двумя врачами, вернулась в расположение штаба. Павла походила по знакомой стоянке; жаркий, долгий день в самом разгаре, после возни с беспомощными, стонущими ранеными ей нравилось глядеть на здоровых людей, глядеть, как они жадно едят, как курят, как смеются и разговаривают, как чистят оружие или как сидят молча, уставив глаза в одну точку, со сжатыми губами и со сцепленными пальцами рук на коленях. Это были люди из группы резерва, их перебрасывали с одного места на другое, днем и ночью; эти группы созданы с тех пор, как немцы блокировали Ржанские леса, ими затыкали слабые места в обороне, и люди из этих групп были совсем обессилены частыми переходами и боями.